Цикличность.

[prosvetj]

Забавно, нам тогда казалось, что мы будем молодыми вечно. Конечно, мамы смотрели на нас и улыбались грустно, потому что знали - нет, не будем, дети очень быстро взрослеют. Но эта грусть в их глазах была не потому, что мы повзрослеем, а потому, что скоро мы уйдём из родительских семей органично, свободно, улыбчиво - просто перешагнув порог, просто отправившись в то место, где начнётся наша собственная взрослая жизнь, с ошибками, раданьями в подушку, с закушенными губами, с внезапным осознанием того, что надо смолчать, перетерпеть и оставить камень на камне, оставить, чтобы было за что зацепиться в следующий раз. Поэтому мамы грустили. А папы - они отчего-то с самого нашего рождения приняли то (счастливая особенность мужского внутреннего мира), что ребёнок вырастет и уйдёт. Он в его семью пришёл погостить, лет этак на восемнадцать-двадцать, а потом он заберёт у отца право жить и решать самостоятельно, не спросясь, потому лучше это зыбкое право не приватизировать на своё имя изначально. Что там сказал вот этот, к примеру, папа, уходя из родительского дома? Перелистнём-ка страницы на двадцать восемь лет назад, ну-ка.

Крыльцо статного, зажиточного деревенского дома, отец семейства - главный бухгалтер огромного совхоза, вот он, сидит на крыльце с "Примой" в зубах и снизу вверх смотрит на старшего сына.
- Бать, ну чего ты надулся, а? Я ж приеду. Вот год отработаю - и приеду, серьёзно, - говорит сын.
- Гейзеры, - задумчиво отвечает отец, - или как там они? Ни разу не видел. Камчатка. Интересно. Вывозил вас с северов, вывозил, чтоб вы нормально жили, а ты, вишь, вообще вон куда решил дунуть. Что ж, сам взрослый уже, решил - значит, езжай. Матери пиши обязательно. Слышишь, паразит?! Ох, убьёт она меня, что ты её с работы не дождался попрощаться...
- Бать, она же полдня рыдать будет, ну чего ты? Не хочу я этого..., - виновато бормочет сын.
- Да ясно. Будто я хочу. Теперь две недели слёз, едрит. Ладно, Ленька, давай, топай, на электричку опоздаешь.
Отец поднимается с тёплого янтарного крыльца (откуда мать брала такую краску, когда вся деревня красила крыльцо да тротуары обычным мрачно-кирпичным цветом - неизвестно), обнимает сына, сдавливает его до прохруста костей, тычет кулаком в плечо да отпускает. Тот идёт, не оглядываясь, по деревянным "тротуарам" к калитке, пёс по кличке Радай кидается ему под ноги прощальным скулящим клубком, чует, что расстаются надолго - и Ленька уходит. Рюкзак, авоська в руках, худой, высокий, пацан пацаном. Хотя какой уже пацан - двадцать два года, технический ВУЗ с отличием... Сын. Старший. Отец затягивается очередной "приминой" и с улыбкой думает, что у него трое, что Ленька Ленькой, а ещё средний Володька, а ещё Танюшка, которая нынче пойдёт в восьмой класс, нет, не опустеет его гнездо, долго ещё не опустеет...

Леонид Евгеньевич прожил на Камчатке до пятидесяти лет ровно. Вывозил семью на материк мучительно - и с нервами, и с долгами, и несколько раз срывались договорённости...
- Леонид! - ругалась жена. - Всю жизнь здесь живём! Я тут родилась, ты сюда по своей воле приехал, ну чего ты нас дёргаешь! Тут мама, тут родные могилы, тут...
- Во-во, здесь только помирать, - говорил Леонид Евгеньич. - Я был дурень молодой, силы хотелось попробовать, ну вот, приехал, женился, работал, да только к полтиннику понял, что здесь хорошо помирать, не больше. К бате на похороны не полетел (да, не полетел, билеты стоили столько, что даже влезешь в долги - не отдашь по собственный гроб, да и у кого занять - страна рушилась, камчадалы корчились под летящими от рубки империи щепками, работы не было, жить было не на что...).

У младшей дочери Леонида Евгеньевича (откуда что берётся - не поймёшь) с детского сада были способности к музыке. И голосище такой, что непонятно, как маленькое тщедушное девчоночье тельце может рождать такие низкие, нутряные звуки. Русское-народное пение, да. То самое, полузабытое, будто из старого чёрно-белого кино.
- Девочку нужно учить в Москве или Питере, - сказал Леонид Евгеньичу директор музыкальной школы Петропавловска-Камчатского. "Щёлк!" - сказали мозги Леонид Евгеньича, дойдя до финишной в своих раздумьях.

...Переехали они сразу после его юбилея. Питер не потянули, зато в Сестрорецке их приняла подруга жены, сняли жильё, а потом, через два года, смогли купить своё. Он же продал всё: две квартиры в Петропавловске, две машины, лодку, снегоход, гараж - всё. Заняли ещё немного - и наскребли. На двушку. Зажили, ничего. Да чего там "ничего", неплохо даже, вот что.

- Щенок! - гремел Леонид Евгеньич на кухне. - Щенок и идиот! Куда тебя несёт, сдурел совсем?!
- Папа, я поеду, - упрямо сжав губы, отвечал сын, Димка. - Я подписал контракт. Я сделал всё, как ты хотел. Теперь у меня диплом. И теперь меня берут. Что мне твой Питер? Кем я тут буду, инженером всю жизнь?
- А там кем? Олигархом?! Никелевым бароном?! Мы вас с матерью везли на материк - так десять лет жизни и здоровья потеряли, десять, не меньше! Для чего?! Для того, чтобы ты попёрся в Норильск, сам, по своей воле, к чёрту на рога?! - орал Леонид Евгеньич.
- Вы не нас сюда везли, а себя. Чтоб дача. Чтоб Лариске консерватория. Чтоб нормальная жизнь. Вам, вам нормальная жизнь, не мне! А я за себя сам решил, мне двадцать два, я взрослый, - спокойно, только желваки побелели, отвечал Димка.

Он уехал, конечно. Как его удержишь - уехал, да. Пишет. Работает. Женится скоро, паразит. Леонид Евгеньич копит деньги на свадьбу, на поездку, копит, ругается, а внутренне - улыбается, чего ж. Лариска в консерватории, успехи у неё, нет, всё же правильно он сделал, что семью перевёз. А Димка - что ж, мужик, сам решает. Это лет через двадцать пять он вдруг поймёт, что детей-то пора вывозить, какая там, в Норильске-то, их ждёт судьба? Эхе-хе, вот то-то и оно...

Ладно, чего там. Это Димкино дело. Мать вот грустит да плачет потихоньку от него, будто он не видит, будто он каменный. Ну так что ж, на то и дети. Вот же характер у семейки, то ли гены такие, то ли чего - вечно мигрировать по стране. Как там батя-то говорил, "жизнь - циклична, кругла и предсказуема"? Прав был батя-то. Циклична. Кругла. Предсказуема. А детям надо позволять самим принимать решения. Будто он тогда, в юности, спрашивал кого.

- Мать! - позвал Леонид Евгеньич. - А давай-ка шашлыки на майские замутим, что ли? Маринку с семьёй позовём, твою курву-начальницу с работы, а? И Лариска, может, со своим скрипачишкой на тоненьких ножках приедет.
- И сколько можно тебя просить не обижать Ларисиного мальчика, - забубнила из кухни жена. - Тоненькие ножки - дело наживное, откормим, а про него говорят, что он фантастически талантливый скрипач, он вот прославится и Лариску в Америку увезёт, а чего, он может, упёртый такой, я ж вижу.
- И останемся мы с тобой, два старых гриба, - хохотнул Леонид Евгеньич. - Сын в Норильске, дочь в Америке, а мы тут. Вдвоём.
- А и останемся - ничего, - ответила жена. - Дети должны уходить из семьи, Лень. А у нас дача, шашлыки замаринуем, курву мою позовём - ничего, а?
- Ничего, мать, ничего, куда ж деваться. Надо было третьего рожать, дак что уж теперь, - вполголоса говорит Леонид Евгеньич.
- Теперь внуков станем ждать, - улыбается жена, входя и обнимая мужа за плечи. - Уж их-то мы точно никуда не отпустим, да ведь?
- Да ведь, - смеётся отец. - У нас с тобой "не отпускать" отменно получается. Мастерски.

...А на даче под Сестрорецком хорошо. Правда хорошо. И внукам тут будет раздолье. Только б рожали да привозили. Внуков-то.