prosvetj

"Навсегда", "на всю жизнь", "до самого конца вместе", "мы справимся", "вдвоём мы сила" - ну, сами знаете, не маленькие.

В день, когда он умрёт, она будет растеряна. Потому что дальше надо одной, а одной непривычно, да и не девочка давно, так что придётся именно одной, мужчины любят молодых или хотя бы богатых. Впрочем, нечего пенять на мужчин - весь мир любит молодых и богатых. Старых и небогатых принимают как данность, как печальную изнанку некогда шиншиллового пальто, им место в хосписе, хотя и там не особенно радуются новому пациенту. Да и что ей делать в хосписе, коли она больна старостью, а не раком или там глаукомой какой, что ли. Одной... Самой платить по счетам, самой думать о бюджете, причем думать с позиции рачительности, чтобы хватало на овощи, на овсянку, на лекарства, на необходимый минимум, чёрт его дери, сопровождающий бренную жизнь каждого из нас. Она понятия не имеет, как он сводил концы с концами. Она боится счетов, не умеет посчитать, сколько платить за свет, она ненавидит женщин в окошках коммунальных платежей, но он умер, а больше никто не возьмёт на себя забот о ней.

Дети - те точно нет. Отдельные люди. Своя жизнь. Дочь будет позванивать, конечно, но она уже примирилась с мыслью, что родители уйдут раньше, у неё свой ад, ад, в котором она должна смириться с тем, что потеряет людей, которые любили её просто так, за сам факт её существования. Все прочие любят её за что-то. Или вопреки чему-то. А они любили её просто так, это правда. И вот теперь дочь вырезает из себя если не любовь к ним, то привычку к ним. А, вырезая, отдаляется, это логично и понятно. Потеряв отца, она приготовится к потере матери и будет взрослой, то есть холодной и почти равнодушной. Нет, на неё рассчитывать нечего. Сын? Да полно. Сын отдалился ещё в пятнадцать. Он не мучается метафизическими страданиями, он плотно стоит на ногах, прижав ступни к земле, он не допустит того, чтобы что-то выбило его из колеи. Родители старые - да. Значит, умрут. Значит, его обязанность - оплатить похороны. И идти дальше, тут вам жизнь, а не детский утренник. Именно так они его и воспитали.

Она позвонит сыну. Она позвонит дочери. Она погладит по руке того, кто был ей мужем. И останется одна. Старая. Беспомощная. Одинокая.

Боже мой, мы все - удивительные эгоцентрики. Удивительные.

Лично я хочу умереть первой. Пусть он сам решает, как он будет после меня.

Господи, слышишь? Первой!

- Джисис крайст, Агафонов - это ты?! - вопит тётка средних лет, увидев лысоватого высокого блондина с растерянными глазами, идущего по школе и явно не помнящего, куда идти - и не понимающего, как себя вести, коли куда-то всё же дойдет. Тот, кого назвали Агафоновым, долго вглядывается в бегущую на таран тётку, наконец, за секунду до тёткиного тарзаньего прыжка ему в объятья, светлеет лицом и хватает тётку с не менее восторженным воплем "Кондрашова-а-а!". Тётка Кондрашова висит на высоком Агафонове и болтает сосисочными ножками, размазывая по Агафоновской рубашке алую помаду. Да-да, так начинается встреча выпускников. И дата-то глупая какая-то - 23 года спустя, но Кондрашова понаехала из своих Америк впервые за пятнадцать лет и аж на два месяца, а с её энергией секретаря школьной комсомольской организации, которая вся при ней, за это время можно сделать что угодно: хоть в космос коллективно слетать, хоть повернуть реки вспять, хоть вот собрать класс на посиделки.

Кондрашова прилетела продавать квартиру отца. У неё был сильно пожилой отец, когда мы ещё в школе учились, так что то, что он умер спустя 23 года после её окончания нами, балбесами, - это удивительно. Чуть не дотянул до девяноста лет, между прочим. Кондрашова позвонила мне в ночи, завопила "Верка-а-а! Узнаешь?!" - и на моё недовольное "Нет" и "Вы вообще знаете, который час?!", немедленно захохотала и сказала, что это Вика Кондрашова, что мне срочно надо прилететь на малую родину, что будет грандиозная встреча выпускников, что она уже всё вовсю подготавливает.
- Вы... Ты... С ума сошли? - спросила я, толком не проснувшись. - Я не могу прилететь. У меня семья. Работа. Я не смогу.
- Прям! - нагло сообщила мне Вика в ночную трубку. - Сможешь! Я тебе не идиотка, я твоему начальству сказала, что ты должна прилететь и получить медаль за вклад в развитие родного региона, поняла? Они тебя не просто отпустят, они тебя командируют, ясно?!
- Ты крышей поехала, что ли?! - возмущенно заорала я, окончательно проснувшись и оценив весь тот бред, который несла Кондрашова в ночи. - Никуда я не полечу, что за идиотизм!

...Не люблю летать. Вышла из самолёта голодная, ни секунды не спавшая, злая и помятая. Багажа с собой не брала, на два дня мне хватит и моей спортивной сумки с минимумом вещей, но вообще, конечно, я впервые после юношеских безобразий совершаю подобную глупость - куда приперлась, зачем, на черта ме сдалась эта встреча? Но всё произошло как в дыму, начальство уважительно пожало мне руку и сказало, что с удовольствием оплатит дорогу такой знаменитой мне, которой аж медаль вручат ("А может быть вручат!", - машинально пропела я про себя). В таком же странно изогнутом пространстве ирреальности, которое закрутил вокруг меня один звонок неуемной Кондрашовой, я получила командировочные, выкупила билет, собрала сумку, чмокнула родных и близких в их ошарашенные носы - и вот я тут, привет, любимый город, можешь спать беспокойно, сегодня вечером десятый "А" за каким-то дьяволом встречается в почти полном составе.

Кондрашова встретила меня на круге таксистов перед аэропортом.
- А-а-а! - радостно закричала она, вперив в меня глаза-буравчики и заколыхав бюстом в короткой пробежке в мою сторону. - Блондинка, гляньте! (местные таксисты с нтересом повернулись и стали на меня пялиться). Худая, как доска! Позвоню твоему мужу, скажу, чтоб кормил насильно!
- Это я на твоем фоне, - автоматически укусила я Кондрашову, чувствуя себя совершенно нелепо. Я ж с ней не дружила ни разу, ну, учились в одном классе - и что? Нет же, приехала вот. И вправду какая-то ирреальность.
- Как была языкатая, так и осталась! - захохотала Вика и стала пихать меня в сторону машины.

Вот что я вам скажу, уважаемые: встреча с одноклассниками через двадцать три года - это, блин, истпытание ещё то. Ладно бы лысеющий Агафонов, бог бы с ним. А толстая неухоженная бабень, в которую превратилась самая красивая девочка класса, Алинка Михайлова?! А Костик Дорн, выросший в импозантного мужчину из горбоносого и вечно гайморитного ботаника? А наша классуха Галина Ивановна, которую прям сейчас хочется сдать в хоспис, глядя, как она с интервалом в минуту старушачьи передергивает головой?! Оно мне надо - знать, что у неё уже два инсульта за спиной?! Хотя... Хотя разговорились постепенно. Заулыбались. Вспомнили про дымовуху в кабинете химузы; выпили, не чокаясь, за Димку Сушкина, погибшего в шахте; помянули тихим недобрым словом стукача и мерзавца Кису Лаптева, который, оказывается, уже по тертьему разу сел - туда ему и дорога, честно. Сашка Соломкин достал гитару, спели, погрустили, снова поржали, облили вином Черепанову, сказали, что случайно - она надулась, а мы ей "Помнишь, как ты весь класс заложила, когда мы журнал из учительской украли?!". Ну и всё такое, ничего нового, в общем-то, ничего неожиданного, а на душе хорошо. Медали мне, конечно, ни за какие заслуги не дали, но Кондрашова дала мне удостоврение, подтверждающее вручение означенной медали.
- Где взяла? - удивилась я.
- Тю! В наш-то век технического прогресса! - захохотала она и сказала, что в местной администрации работает Валька Цветкова, тоже наша одноклассница, она не придёт, она в командировке, но душою с нами и вот-вот позвонит. У Вальки, мол, этих удостоверений - как гуталину, так что всё пучком, похвались перед начальством.

Нет, правда, хороший был вечер. Сумбурный, странный, удивительный, но я рада была видеть эти знакомые-чужие морды моих одноклассников. Какое-то забавное чувство, какое-то... Не знаю. Но не жалею, честно. Слетала, сменила, что называется, картинку, как-то взбодрилась, что ли. В общем, спасибо Кондрашовой - вот ведь сгусток энергии, мама моя!

...Меня как током ударило (я впервые оценила точность этой фразы), когда спустя пару месяцев меня набрал Агафонов.
- Верк, - сказал он. И замолчал. И меня и впрямь как током - я вдруг поняла, что случилось такое плохое, такое, что не поправить.
- Что? - спросила я, а сама уже автоматически нащупывала на столе сигареты.
- Знаешь, - сказал Агафонов и хлюпнул носом, - знаешь, а Вика-то умерла. Ей там в Штатах какой-то дикий диагноз поставили, сказали, что у неё полгода максимум, ну вот она и промчалась везде. Попрощаться типа. Никому ничего не сказала. Ни слова. А нынче мне муж её позвонил. Сказал спасибо, я трубку-то старшему передал, он шпрехает по инглишу-то, он всё понял. Спасибо, мол, что Вика приехала такой счастливой от нас, что мы собрались, что... Ну, короче. А я-то идти не хотел, жена не хотела пускать, мы ж с Алинкой Михайловой чуть в ЗАГС не сбегали после выпускного, жена ревновала. Вика её уговорила. Как - сам не понимаю. Такие дела, слышишь?

...Чёрт его знает, где тогда были мои глаза. Я ж психолог, мне по профессии положено чуть больше всех остальных понимать в людях. Но в жизнерадостной сосиске Кондрашовой, с её нелепой алой помадой, с её белыми колготками вкупе с красным платьем, с её хитрыми глазами и беспристанным хохотом, с её "Ноу проблем!" по поводу любой проблемы - и вдруг заподозрить смертельно больную?! Да мне и в голову не пришло. Кондрашова, надо же. Чёрт... Ведь она не только себе устроила праздник, она нас всех выудила из привычных норок, она нам всем в тот вечер дала что-то такое понять... Не знаю. Что-то такое, что я ещё пока не могу оформить в слова. Но что-то важное. Эх, не умею объяснить. Надо же, Кондрашова. Сосиска Кондрашова. И не хочу реветь, а реву. Надо же, а?

Господи-и-и-и... Это не жизнь, нет, это не жизнь, это какое-то ежеутреннее уродство, ну в самом деле! Элиас разлепил глаза и в его голове немедленно бухнули похмельные литавры. За стеной его комнаты, его маленькой, грязной, бесконечно надоевшей ему комнаты, орали филиппинцы. Это семейство орало за стеной уже два месяца. Элиасу казалось, что без перерыва. То супруги бурно занимались сексом, то - воспитанием троих детей, то выяснением сложных отношений, то - обсуждением новостей, главное, что что бы там ни происходило, за чёртовой стеной комнаты Элиаса, происходило это безо всякого стеснения и с ором во все имеющиеся глотки.

Элиас встал, уже привычно шарахнул по стене кулаком, выпил тёплой воды из грязного стакана, который он автоматически поставил на тумбочку с вечера, мимолётно и с отвращением мазнул глазами по своему отражению в зеркале - и вышел вон, прихватив рыжую кожаную куртку, видавшую вместе с хозяином много не самых лучших в мире видов.
- Элиас! - окликнул его на лестнице сосед. - К тебе вчера приходила какая-то пожилая женщина, долго стучала.
- Кто такая? - хрипло каркнул Элиас первые за этот день слова и горло рвануло наждаком похмелья.
- Не знаю. Она оставила записку, ты её нашёл? - спросил сосед.
- Фак! - тихо выругался Элиас. - Сейчас вернусь. Я вчера перебрал.
- Как всегда, амиго, как всегда, мог бы и не уточнять, - улыбнулся сосед.
Элиас не помнил его имени. А спрашивать было уже неудобно, он спрашивал его об этом бессчётное количество раз - и это только в те моменты, когда был при памяти. А сколько раз он делал это пьяным (делал, тут и к бабке не ходи) - не вспомнить, потому что каждый вечер на протяжении последних пяти лет Элиаса сопровождало глухое алкогольное беспамятство, нокаут, грогги.

...Пять лет назад у Элиаса был дом. Была работа на радио, диджеем. Были жена и собака. Были планы на будущее. Пять лет назад у него было много перспектив и долгая счастливая жизнь впереди. Пять лет назад. Пять лет назад ему было тридцать восемь. А потом, в один день, у него не стало жены. Не стало собаки. И не стало ничего впереди. В тот день его жена оказалась в том злосчастном автобусе, в котором неизвестные Элиасу мерзавцы взорвали бомбу. Кто-то там потом взял на себя ответственнось за теракт, кто-то кого-то поймал, посадил, кажется, на пожизненное, а может, что всего этого не было, он точно не знает, он пьёт, он ни в чём не уверен. Знает он только одно - жены не стало. Собаки не стало. Какая ему разница, кто ответил за это потом? Это только в кино те, кто потерял семью, начинают мстить, откуда-то достают деньги, липовые паспорта, оружие, схемы подземных коммуникаций чего-то там засекреченного, это только в кино мститель стоит над жертвой и под победную музыку по его мужественному лицу ползут финальные титры. А в жизни - что ж. В жизни такие Элиасы либо продолжают ходить на работу, придавленные горем, потом знакомятся в интернете с такой же несчастной и снова создают семью, потому что одному худо - либо вот так, как он. Пьют. Заливают дымящуюся дыру в душе, которая обуглилась по краям и дымит, дымит, бесконечно дымит, выковыривая последний разум, последние чувства, последние остатки жизни... Да. Пьют. Продают дом, уходят с работы, якшаются с отребьем, в которое очень быстро превращаются сами, перебиваются какими-то непонятными заработками, подай-принеси, помоги донести вещи, и в конце концов, если оглянуться и протрезветь, выясняется, что ты работаешь на свалке. Чернорабочим. И что это тебе ещё повезло. Работа даёт тебе возможность платить за квартиру, что-то есть и, слава богу, каждый день пить, а Элиасу от жизни больше ничего и не надо.

Он даже не знал, что так любил жену, пока она не погибла. Жена была константой, вечной неизменной величиной, женщиной, которая заполняла собой всю его жизнь. В ней, в этой смуглой темноволосой женщине, были смысл и суть, были все перспективы, были все ответы на все вопросы. Вот она выжимает лимон в салат и под её тонкой кожей на кистях рук ходят голубые верёвочки вен. Вот она притягивает к себе его голову и целует его в макушку. Вот она показывает ему язык, обыграв в карты. А вот её больше нет. Жирная точка. За которой не происходит больше ничего. За которой он начинает доживать, не жить, а доживать - какая ему разница, что делается в его жизни, если она больше никогда не покажет ему язык? Нет. Никакой разницы. Только бы вот похмелиться. Что? Зачем он стоит у своих дверей, покачиваясь с носков на пятки? А, ну да, записка. Пожилая женщина, не заставшая его дома. Глаза вниз. Ну, точно. Вот же бумажка лежит на полу подъезда. Он вчера сильно перебрал, не заметил листка в дверях. Ну-ка, что там?

"Элиас, мой мальчик. Это Барбара, старшая сестра Каталины. Пожалуйста, заедь ко мне. Я вчера разбирала чердак, Каталина оставила тебе пакет и письмо. Пожалуйста, найди время. И не стыдись того, что ты сейчас не тот. Я всё понимаю. Жду".

Как?! Как его погибшая жена могла оставить ему письмо?! Литавры в очередной раз ударили в голове Элиаса, он передёрнул плечами и направился к выходу из подъезда. Через час он уже был у дверей Барбары. Она открыла дверь, медленно осознала, что перед нею именно он (они не виделись с ней со дня похорон, но она почти не изменилась, только ещё больше пополнела, возраст) - и заплакала. Вчера она отправила обоих детей на каникулы к родне, домой, в Испанию, муж уехал на две недели по делам фирмы - и она решила прибраться на чердаке. И там, в старых коробках, она нашла большой продолговатый свёрток, завернутый в коричневую упаковочную бумагу, на которой рукой её покойной сестры было коротко написано "Для Элиаса". К свёртку было приклеено письмо. Она ничего не трогала, не открывала, не читала, она прямо в домашнем платье поехала к нему, адрес ей дала мать Элиаса - вот и всё, больше она ничего не знает.

"Милый! Я оставляю этот пакет с твоей гитарой сегодня, 17 июля 2004 года. Разбирала наши с тобой студенческие коробки, нашла гитару, ты её совсем забросил. Я знаю, что тебе сейчас не до неё, но ведь когда-то ты, наконец, послушаешь Барбару и приедешь сюда забрать наши вещи, они ей мешают, ты же знаешь. Поэтому я ничего тебе не скажу, лучше, чтобы ты нашёл гитару сам. Найдёшь, вернёшься домой и сыграешь мне нашу песню, правда? Очень тебя люблю. Каталина".

Этим же вечером в суетном Нью-Йорке появился новый уличный музыкант. И все услышали ту песню, которую когда-то давным-давно Элиас и Каталина стали считать своей. Я не знаю, будет ли Элиас счастлив. Но он выкарабкается, выкарабкается, точно вам говорю. У него есть старая гитара и письмо. И Каталина его любит. Любит. Любит. Любит. Он не сможет её подвести.

Фотография от foto_arxiv. Спасибо тебе за неё, Макс.

В восемнадцать он был уверен, что вот закончит институт, заведёт семью, собственную квартиру - и станет ездить к маме в гости. Иногда. А чего, мама ещё молодая, как раз найдёт наконец себе пару, а то всю жизнь только он у неё - нашла себе свет в окошке! Ну ничего, теперь он уже вырос и у них обоих всё ещё впереди, точно. Время текло тягучим янтарём через его первый курс, потом второй, третий - всё правильно, всё вовремя, всё как надо... На третьем курсе Маринка бросила его, бросила походя, будто смяла использованную шпаргалку - зачёт получен, чего её хранить? Пережить это было больнее, чем когда он учился в школе и у него не получилось с одноклассницей Юлькой, которая, правда, его не бросила (да какой там бросила, детский сад тогда был, если уж честно, а не любовь), а переехала с родителями в Ригу. Они тогда переписывались с год, а потом всё само собой затухло. Да и у кого когда было иначе, там и говорить было не о чем, всё и так ясно, а тут... Мама переживала вместе с ним. Рвалась поговорить с Маринкой, объяснить, урезонить, да толку-то? Как можно молодой кобылице, которой хочется и можется взлягивать по полям и лугам, объяснить, что такое шпоры, уздечка и седло? Никак. Она поймёт это только тогда, когда сама на себе испытает. Привыкнет. Смирится. Втянется.

Маринка взлягивала по своим лугам и полям на его глазах весь четвёртый и пятый курс. А он смотрел на неё сначала с болью, режущей легкие в мелкую капусту и перекручивающей сердце в фарш, потом с ненавистью, потом с равнодушием, а потом и вовсе перестал смотреть. Глаза видели, но душа захлопнулась, всё. В аспирантуре были другие Марины. Лиза, например. И эта...м-м-м... Рита, точно! Такая ничего себе, вполне себе объезженная такая. Не только про уздечку и шпоры понявшая, но и про недолгий бабий век. Очень, помнится, замуж хотела. Старше была лет на восемь, что ли (надо у мамы спросить, мама всё всегда помнит). А он уже по тем временам завидный был жених. Почти кандидат наук, да умница, да декан к нему благоволил, глядишь, так и докторская не за горами. Хм, а ведь он с ней долго встречался, с этой Ритой. Года два, наверное. Надо же, а имя с трудом вспомнил. Мама тогда очень против была, как же так - старше! Разведена! За версту видно, какая развратная, мальчик мой, ну сам подумай, ты такой молодой, зачем тебе путаться с этой особой?! А ему, в общем-то, всё равно было. Нет, ему-то с ней было удобно, она была опытной, умелой, многого не требовала, всё понимала, плюс сама преподаватель - жили бы поди, куда б делись? Но материнский крестовый поход закончился их расставанием. Он всё ждал, что вот-вот появится на горизонте новая любовь, та, которая на всю жизнь, та, которую он назовёт женой, та, с которой ему не будет одиноко - ждал, да. Тогда считалось, что докторская степень и заведование кафедрой в тридцать пять лет - это рано, это удивительно, это либо талант, либо волосатая рука в высоких кабинетах. У него не было ни первого, ни второго. Усидчивость и склонность к науке - это да, было.

После защиты докторской на него стали всерьёз заглядываться студентки. А ещё серьёзней - аспирантки. Уродом он не был, хотя красавцем, конечно, тоже. Невысокий, плотный, сероглазый, совершенно обычный, но довольно приятный. Спокойный. Сдержанный. Обязательный. Корректный. И ни разу не женатый, что являлось основным жирным плюсом в его образе для трепетных кафедральных девиц. Ну, был грех, завёл он парочку романов с этими курицами. А они... Хвать тебя за губы напомаженным ртом якобы в приступе неземной страсти, хлоп на защёлку филёнчатую дверь в аспирантской общаге, хрясь тебя на истошно скрипящую кровать, под которую подложены тома словарей и научной литературы - да ну к чертям такую любовь. Скучно, предсказуемо, а после до того неудобно и не о чем говорить, что сидишь, смотришь на неё, пьёшь противное сладкое вино, а сам себе думаешь "Никогда больше!".

Период "никогда больше" закончился у него годам к сорока. Мама попала в больницу с почками, сильно простыла, час простояв на остановке. Была какая-то авария, автобусы не ходили, у неё с собой были сумки, а он не мог её встретить, у него была очередная серия "никогда больше". Он смотрел на мамино серое лицо, отливающее синевой на фоне больничной наволочки, испытывал жгучее чувство вины, ненависть к себе, ко всем этим недоученным дурам, с которыми сталкивала его судьба - и понимал, что вот теперь точно всё, теперь точно больше никогда.

...Ему сорок восемь нынче. Мама готовит стол, достаёт из серванта "гостевую посуду", он заканчивает статью и смотрит в окно. Итоги... Да какие итоги, чего там подводить? Он учёный. Профессор. Куча научных работ. Он почётный и заслуженный, он маститый и известный, им гордится ВУЗ, в котором он трудится ректором, по три месяца в году он преподаёт за рубежом, правда, скоро придётся от этого отказаться - мама совсем плоха. Он боится, что его не будет рядом, когда она умрёт. Да что там, он вообще гонит мысли о её смерти. Мама тут. С ним. Пусть она будет всегда, как в детской песенке.

- Родной, - говорит она, заходя в его кабинет перед сном, чтобы поцеловать и ещё раз погладить по голове. - Ну вот что ты будешь делать, когда я умру? Ну женись хоть на какой-нибудь вдове или разведёнке с детьми, ну не должен человек жить один...
- Не начинай, мама, - хмурится он. - Домработницу найму. И вообще прекрати эти свои глупости про "умру"! Давление померяла, кстати?
- Это я во всём виновата, - всхлипывает мама.
- Никто ни в чём не виноват! - резко обрывает её он.

...Никто ни в чём, это правда. Так получилось. Не хотелось душевной работы. Не хотелось, чтоб сделали больно. Не хотелось принимать близко к сердцу проблемы и чаяния другого человека. Привык. Вот его библиотека, вот его работы, вот фотографии его выпусков, вот его дипломы - вот она, его жизнь. Она не сможет сделать ему больно, он избавил себя от подобных возможностей.

Жалеет ли он? Не знаю. Он просто об этом не думает. Что его по настоящему волнует, так это мама. Дай ей бог здоровья.

У календаря свои заботы, он знай себе отсчитывает дни. Граждане планируют отпуск и развод, дочку-страшеклассницу в школу, маму на дачу, свёкру лекарств по рецепту, да потолок бы побелить, да обои уже пообтрепались, да надо подстричься, а ещё бы культуры какой хапнуть, сто лет в театре не были - суета сует, гонка по украшенному разными событиями одному и тому же кругу. Из года в год. Изо дня в день. А календарю что - он отсчитывает дни. День, в который она решила, что так дальше жить нельзя. День, в который он хотел сказать ей, что не просто не любит, а уже и с трудом терпит её совместное проживание рядом с ним. В конце концов, он не эксгибиционист, ему не нравится демонстрировать чужому человеку свою голую, неприкрытую, повседневную жизнь. Ну вот, те дни давно уже канули в Лету, затерев временем мысленно обведённые красным кружочки вокруг этих дат, а они всё рядом.
- Спокойной ночи.
- Спи, завтра рано вставать.

Календарь равнодушен. Ну, выкинут его в конце года, подумаешь. Он бумажный, а бумага, как известно, стерпит всё, терпеливей её на свете мало кого есть. Только тогда, когда свёрнутый в трубку старый календарь повезут в мусорном контейнере на помойку, он, сужорожно заблокировав доступ гнилостного воздуха к каждой своей бумажной клеточке, вспомнит весь год, прожитый им в качестве свидетеля в этой семье. Вспомнит, улыбнётся - и умрёт. И никто даже и не подумает, что на помойку привезут труп календаря. Впрочем, кто вообще будет думать о бумажном календаре в этом ключе? Грузчик Вася? Я вас умоляю.

А вспомнит календарь перед своей бумажной смертью второе января, когда из холодильника достали здоровую бадью мясного заливного, уселись с ним на диван и ложками, по очереди, выгребали дрожащее желе с мясными лакомыми вкраплениями, не озаботясь тарелками, салфетками и прочим надоевшим за новогоднюю ночь. В телевизоре Гурченко пела про корнета, решившего жениться и взять в приданое мильон, семья уминала заливное, в углу бархатно переливалась ёлка (старинные гирлянды выпуска годов семидесятых всё же дают совершенно иной цвет и свет, нежели эти вот новые, модные, дорогие, лишённые индивидуальности). Кот возлежал на спинке кресла и щурился на подрагивающие от балконного неуловимого сквозняка игрушки и серебристый дождик. И была такая внутрисемейная насыщенная звуками тишина, что календарь аж пару секунд переливался датами от полноты начинающейся жизни. Его жизни, очень короткой, длиною в год.

В феврале их дочка сломала ногу. Гипс. Ура, не надо ходить в школу! Чтение через её плечо Майн Рида и Джека Лондона плодотворно сказалось на календаре, он даже хотел сорваться со стены и улететь где-нибудь по апрелю, но гены взяли своё, чувство долга у календарей ого-го какое - и он остался, хоть в апреле и шарахнула гроза, а они забыли закрыть балкон. Вроде, лети себе, кто тебя держит? Ан нет, остался. Жалко их. Дат не замечают, планов не придерживаются, совсем бы без него загнулись. Остался, да.

В июне отец семейства отправил семейство на десять дней в Турцию, привёл любовницу, кормил её клубникой, поил шампанским, ублажал на супружеской кровати, явив невиданную прыть, удивившую календарь. Выпроводив любовницу, отец семейства встал около зеркала, глянул на себя с омерзением и сказал в пространство "Не могу больше. Ни черта не хочу. Нету сил!". И ударил по зеркалу кулаком. Кровь, осколки, мат, бинты. 16 июня.

В августе все уехали на дачу, правда, женщина вернулась уже на следующий день, деловая очень, без неё все давно бы жили за чертой бедности, она всё время об этом говорит. Календарь приготовился к тому, что она откроет свой талмуд и начнёт бесконечные созвоны, отправку факсов с домашнего аппарата, ругань, кричать слова "сроки", "пролонгация договора", "я работаю в собственный отпуск, на секундочку!" - и всё в таком духе. Но нет. Она приняла душ, позвонила в салон красоты, быстро покидала в сумку какие-то блескучие и струящиеся платья - и на пять дней покинула дом. Приехав, критически оглядела себя со всех сторон в новом зеркале, порадовалась, что удачно избежала загара, сделала привычное суровое лицо, раскрыла талмуд и начала кричать про прологнацию и отпуск, изредка прерываясь на смски "и я соскучилась", "и мне без тебя одиноко", "увидимся через два месяца", "что я тут делаю, хочу к тебе". А потом приехало семейство и жизнь покатилась по привычному руслу. С 26-го августа.

17-го сентября он хотел сказать ей, что не любит. Перед этим, 15-го, она хотела сказать ему, что больше так не может. Оба тянули. В конце сентября свёкр загремел в больницу снова, из которой уже не вышел. Похороны. Поминки. Зеркало, закрытое чёрной материей. Грустная тишина весь дождливый октябрь. В ноябре они было уже решились на серьёзный разговор друг с другом - и месяц как раз подходящий, и настроение, и состояние, и эта безысходность и безвыходность, привычной пылью покрывающая весь их семейный уклад, но тут, аккурат 18-го, дочка привела в дом парня.

Осознав, что недалёк тот день, когда дочь покинет дом, мать станут называть тёщей, а отца тестем, 19-го и 20-го они вновь рассматривали себя в зеркале. Оба отметили морщины, лишний вес, отсутствие блеска в глазах, общую осунутость.
- Последний шанс что-то поменять, - сказала она.
- Если не сейчас, то ты тряпка! - сказал он своему отражению.

12 декабря они заговорили о том, что надо покупать ёлку, пусть постоит на балконе, что с ней будет. 24-го они её купили. 25-го весь день мотались, закупая подарки. 26-го дочка сказала, что не будет справлять новый год дома. Был скандал. 27-го никто не разговаривал друг с другом. 28-го молча наряжали ёлку, в процессе разговорились, помирились, простили друг друга. 31-го она подарила ему дорогой кожаный портфель, он ей - серёжки с чёрным жемчугом, дочка получила новый ноут, визжа и дрыгая ногами висела на отце семейства, они смеялись. Вечером дочку забрал её парень, всем бы милый, кабы ещё не лез к их девочке.

Они сели, открыли шампанское и проводили старый год.
- Знаешь, я чуть с тобой не развёлся, - словно с размаху нырнув в ледяную воду, сказал он.
- Знаю, - помолчав, сказала она. - И я хотела всё прекратить, просто молчала.
- Будем молчать и дальше? - спросил он.
- У нас Ленка, - ответила она. - И баня недостроена. Мама болеет. Твоя тоже одной ногой в могиле. Думаешь, нас с этими нашими проблемами радостно встретят в новых семьях?
- Прям! - хохотнул он над чем-то своим, которое только что вспомнил.
- Ну вот, - сказала она.
- Коньяк? - подмигнул он.
- Согласна, - улыбнулась она.

Первого января они лежали, обнявшись, пили минералку с лимоном, доедали салаты и к вечеру даже открыли шампанское. Второго много смеялись, убирали квартиру, поменяли календарь на новый, а весь прошлогодний хлам он отнёс на помойку.
- Как жизнь? - окликнул его сосед, когда он бросал пакеты в мусорный контейнер.
- Отлично! - радостно ответил он и засмеялся.
- Везёт..., - завистливо сказал сосед и почапал дальше, кутая подбородок в шарф.

Календари - они суть предметы равнодушные. Перед смертью календарь решил, что во вверенной ему семье год прошёл удачно, без бед.

- Спокойной ночи.
- Спи, завтра рано вставать.

...Новый календарь начал новый отсчёт. Жизнь, в общем.

Это в восемнадцать лет тело держит любую нагрузку, какой его ни нахлобучь. И, уж конечно, в восемнадцать лет никто не придаёт значения тому, как там реагируют на нагрузки движок или, к примеру, печень. Всё кажется сущей ерундой, ещё чуть-чуть - и взлетишь, прямо вот вывинтишься из восьмиполоски - и с реактивной скоростью под купол бассейна, куда там ракете класса "земля-воздух", тьфу, слабачка она против выхода в небо на двухсотом метре гонки "бабочек", то есть тех, кто ломает воду баттерфляем. Стоишь себе у медички после душа, подрагиваешь нутряной молодеческой радостью, проплыл отлично, тренер рад, вон, скалит верхние золотые зубы и похохатывает.
- Ганс, - тревожно заглядывает тебе в глаза пожилая врачиха команды, Татьяна Валерьевна, которая ещё в детстве словила кличку Каботаж и давно уже не неё отзывается, не обижаясь, - так ведь нельзя, мальчик мой дорогой. Конечно, ты слушаешь Евгеньича, конечно, Евгеньич тебе сейчас задерёт нагрузки по самое не хочу, но я тебя опять - слышишь?! - опять предупреждаю, что сердце даже у тебя не железное. Ты работаешь на грани, ты его посадишь. Вот будет тебе лет тридцать пять - ты меня вспомнишь и станешь плакать, что не слушался. Станешь, попомни моё слово!
- Угу, - радостно лыбишься ты в заботливое Каботажное лицо и, как это бывает в успешной спортивной юности, пропускаешь её слова мимо ушей, думая, что надо позвонить Ленке, что сегодня свободный вечер, что сто лет её не видел (неделю, что ли), что родаки упылили на дачу, к своим патиссонам и коптильне, что в кои-то веки хата свободна, что завтра с утра никуда не надо и что ты приготовишь ей кофе, как она любит. Да-да, ты научился варить кофе сам, хоть и залил к чертям собачьим мамин итальянский кулинарный справочник. Как там называется тот кофе? Блин, забыл. Плиссе? Клиссе?
- Ганс! - зовёт тебя Каботаж, - Ты вообще меня слышишь?
- Слышу, Татьян Валерьевна, ага, - говоришь ты и возвращаешься в узкую комнатушку врача.
- И что я тебе говорила? - строжится Каботаж.
- О, точно - гляссе! - радостно вспоминаешь ты название любимого Ленкиного кофе, - Мороженое надо купить!
- Охо-хо, дети-дети, - качает головой Каботаж, машет на тебя рукой и ты выскакиваешь из кабинета, ужасно довольный собой и результатом.

На улице почти май, ошалевшие воробьи сидят рядком около лужи и вопят жизнерадостно, уставив бусинки глаз куда-то далеко-далеко в небо. Ты останавливаешься завязать шнурки на кроссовках, по жилам яростными толчками несётся твоя абсолютно здоровая и фантастически сильная кровь, мир бесконечен, ты - бессмертен, впереди успехи, победы, огромная жизнь и никаких трудностей.
- Ганс! - догоняет тебя тренер.
- Аюшки? - отвечаешь ты, выпрямляясь.
- Может, сегодня вечерочком ещё поработаем? - и Евгеньич одаривает тебя отеческой гордой улыбкой.
- Евгеньич, слушай, - разводишь руками ты, - Я Ленку давно не видел, ты ж обещал, что на сегодня-завтра всё, дай отдохнуть, а?
- Эх, молодо-зелено! - хохочет Евгеньич, - А я тебе кругом потакаю, мля! Нет бы силу твою поберечь, а я тебя вон к бабе своими же руками отпускаю. Не могу тебе приказывать, ну вот никак не могу, старею, мягчаю сердцем, мля! Иди уже, гусар, епть, чо сделаешь...
Ты получаешь от Евгеньича дружеский тычок в плечо и, подпрыгивая, ссыпаешься вниз по ступенькам.
- Завтра на вечернюю как штык! - кричит Евгеньич вслед, ты машешь ему сумкой с надписью "Пума" и прыгаешь в машину. Да-да, впереди вечность, ты всё успеешь, делов-то!

...В тридцать четыре тело не держит тех нагрузок, которые были в восемнадцать. Тебе столько же, сколько тогда, давным-давно, было Евгеньичу. И он казался тебе пожилым дядькой, прям как ты сейчас Гришке Кушакову, нынешней надежде сборной, девятнадцатилетнему атлету с литыми мышцами. Хороший спортсмен, если уж положа руку на сердце. Потенциал огромный у парня, ещё бы не балбесничал и по девкам не бегал... "Что это, Ганс?! - говоришь ты сам себе, - Чего ты ноешь, как подагрик? Вот вправду, будто Каботаж стал, всё не так, все не те, ах ты боже мой, как спину-то ломит, чёрт! Последний сезон отплаваю - и всё, и только бизнес, только тренерская, никаких таких нагрузок, ну в самом деле, ну не пацан уже давно. Колени ещё, мать их за ногу...".
- Серёжа? - осторожно говорит мама в мобильник, - Сынок, ты не мог бы сегодня заехать к нам, а?
- Что, мам? - спрашиваешь ты, на ходу привычным движением закидывая старую любимую "Пуму" на плечо.
- Да папа что-то расклеился совсем, Серёж. А меня не слушает и врача вызывать не хочет, ты бы с ним поговорил, мой хороший? - пытаясь скрыть тревогу, щебечет мама.
- Буду в пять, ма, - нахмурясь, отвечаешь ты и нажимаешь отбой.

Пока ты ждёшь жену, которая "через три минутки" должна выйти из салона, голос Макса Суханова читает тебе "Мастера и Маргариту". Ты удобней устраиваешь голову на подголовнике кресла, вытягиваешь ноги - и погружаешься в тот мир, который раньше был тебе абсолютно недоступен. Книжку так и не осилил, не смог, а вот аудиокнига - милое дело. Сам Суханов и подарил, когда новый ресторан открывал. Тебя зовут на такие мероприятия, зовут, ты уже в тираже как спортсмен, но ты ещё молод и у тебя другой потенциал, новый, взрослый: на тебя делают ставку, как на бизнесмена. Смешно, какой из тебя бизнесмен? Так, спекулянт, как это раньше называлось. Купи, продай, потряси мордой перед нужными людьми... Хоть связей накопил да деньги правильно вложил, хватило мозгов, слава богу. Ну и Евгеньич помог, не без этого. Забурел Евгеньич, забурел, зубы себе нормальные вставил, умные слова выучил. Как там? "Давайте вести конструктивный разговор", ха! В первый раз услышал - чуть со стула не свалился. Ну Евгеньич, ну кадр! Так, не отвлекайся, Ганс. С кровавым подбоем... Тревожные жёлтые цветы... Умеют же головастики слова навертеть, аж сердце тянет, до чего здорово... Через час появляется жена, ты поворачиваешь к ней отстранённое лицо - и будто не узнаёшь её.
- Серёж, что с тобой? - спрашивает она удивленно.
- Да слушаю вот "Мастера и Маргариту", Свет, - отвечаешь ты, - Садись. Три минутки кончились, да? Недолгие они у тебя нынче.
Вечером, засыпая, ты вспоминаешь и тревожные цветы, и мягкий кровавый подбой цепляет тебя по щеке, и кот, обняв примус, на цыпочках проходит мимо, мимо, мимо... Ты спишь. Не спит только сердце, проталкивающее твою густую кровь - "тук-тууук, тук-туууук".

- Как же так? - спросит Евгеньич, первым приехав в бассейн, ещё раньше скорой - случайно был рядом, добрался без пробок.
- Как-как, - холодно скажет врач, - Через хуяк, как. Я предупреждал - Сергею нельзя было давать таких нагрузок, для спорта он дедушка. Предупреждал! Но кто когда нас слушал в вашей долбаной федерации?! Это под старость вы несётесь к нам пулей - то колено им вставь титановое, то шунтируй их прям в раздевалке, терминаторы хреновы!
- Результат? - резиновыми губами потребует Евгеньич.
- Отличный. Две тридцать одна, - ответит Евгеньичу Гриша Кушаков, алебастровый от ужаса.
- Идите вы к едрене фене! - психанёт врач сборной, взяв верхнюю "си". - К едрене, мать вашу, фене, ясно?! Результат ему! Вот тебе результат - остановка сердца, это единственный на сегодня результат! Окончательный, мля! Финишный!

Ганса вынесут санитары, уже накрытого простынёй. Осторожно спустят по ступенькам, по которым он двадцать семь лет скакал сам, на своих двоих.
- Где его машина? - спросит Евгеньич. Ему покажут и отдадут ключи, он останется ждать жену Ганса и его родителей ("мать твою, мать твою, ну почему именно я должен им об этом сказать?!"). Евгеньич откроет машину, сядет на водительское сиденье, бездумно включит диск.
- Он не заслужил света, он заслужил покой, - грустным голосом отзовутся динамики. Евгеньич вздрогнет, вытащит диск и прочитает - "Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита".

Евгеньич обнимет руками руль, положит на него голову и тихо пробормочет сквозь слёзы, которые часто закапают на его светлые брюки - "Ёб твою мать, если бы не было этого Булгакова!...".

Хотя, конечно, Евгеньич прекрасно понимает, что Булгаков здесь совершенно ни при чём.

"Десять негритят отправились обедать,
Один вдруг поперхнулся и их осталось девять.
Девять негритят, поев, клевали носом,
Один не смог проснуться, их осталось восемь.
Восемь негритят в Девон ушли потом,
Один не возвратился, остались всемером.
Семь негритят дрова рубили вместе,
Зарубил один себя - и осталось шесть их.
Шесть негритят пошли на пасеку гулять,
Одного ужалил шмель, их осталось пять.
Пять негритят судейство учинили,
Засудили одного, осталось их четыре.
Четыре негритенка пошли купаться в море,
Один из них утоп и их осталось трое.
Трое негритят в зверинце оказались,
Одного схватил медведь, и вдвоем остались.
Двое негритят легли на солнцепеке,
Один сгорел - и вот один, несчастный, одинокий.
Последний негритенок поглядел устало,
Он пошел повесился, и никого не стало".
(Прошу прощения за корявый текст считалки, но он единственный, который более-менее меня устроил из найденных в сети)

На обед была перловка, серая и скучная, как урок математики в разгар весны. Да и вообще, ну кто придумал кормить перловкой негритят? К перловке адаптированы воспитанники советских детских садов, учащиеся советских школ и те, кто проходил срочную службу в рядах ВС СССР. Впрочем, нынешние бойцы тоже к перловке вполне толерантны, но то бойцы, а то негритята. Ясно, что кто-то из негритят должен был насмерть поперхнуться, во имя считалки для детей, как минимум. Вот так кладут детские судьбы на алтарь сомнительных и садистических считалок. Негритята взяли ложки.
- Раз! - скомандовал один из них. Негритята зачерпнули по монументальному перловому куску из мисок.
- Два! - отрезал негритёнок и вся компания, закрыв глаза фиолетовыми веками, попыталась проглотить перловку. У девятерых получилось. Десятый захрипел, схватился за горло и упал со стула, будто куль с перловой крупой. Негритята грустно посмотрели на своего собрата и тихо положили ложки возле тарелок.
- Вычёркиваю, - буднично констатировал самый главный негритёнок и достал из мешковатых штанов блокнот. Все посмотрели, как он зачёркивает фломастером первый пункт, вздохнули и поднялись из-за стола. Прошли в гостиную. Сели в кресла возле огромного камина.
- Вздремнём? - спросил самый главный.
- Пожалуй, - ответили восемь маленьких ртов с черничными губами. Вздремнули. Проснулись. Зевнули. Потормошили негритёнка номер девять, который не захотел просыпаться. Ещё потормошили. Ещё.
- Оставьте, он мёртв, - сказал самый главный, - Он умер во сне. Долг превыше всего. Вычёркиваю.

В паровозе на Девон было грустно. За окнами шёл дождь и тучи тужились, окатывая состав всё новыми и новыми порциями воды. В Девоне восемь товарищей купили по комиксу и по конфете-тянучке. У билетных касс хватились - где восьмой?! Поискали-поискали, да и плюнули. Вычеркнули. Чувство долга ещё никто не отменял, поди, валялся сейчас восьмой где-нибудь в луже, оттого что принял удар кирпичом по голове на себя. Нет, никто специально не кидал тот кирпич ему в голову, он силой мысли и чувства долга вырвал кирпич из стены. Бывает. Чего только ни сделаешь ради поплнения фольклорного запаса нации. Негритята вернулись в усечённом составе домой и принялись обречённо рубить дрова.
- Лучше уж я, - сказал седьмой негритёнок самому главному, - тебе надо дожить до финала, поставить печать и подпись на бумагах, сделать распоряжения относительно нас, понимаешь?
- Понимаю, - сказал самый главный, - понимаю, но отвернусь. Не могу смотреть, прости.
Тело седьмого завернули в простыню с вышитыми на ней незабудками и похоронили под его любимой финиковой пальмой. Вычеркнули. Пока хоронили, сосед пригласил их на свою пасеку, отведать медку. Пошли, свесив головы. Отведали. Было понятно, кто следующий в очереди, ведь только у одного из них была аллергия на мёд. Да ещё и шмель очень кстати мимо пролетал, укусил в шею, контрольный укус, так сказать. Закапывал шестого сосед, негритята не смогли, умаялись ещё с седьмым, да и мёду объелись, какие тут ещё похороны. Виноватым в том, что никто из них не стал хоронить шестого, назначили пятого. Всё чин чинарём, суд присяжных, правда, в составе всего четырёх человек, вынес вердикт - ну куда было деваться пятому, некуда, чувство долга же. Вычеркнули. Немного погрустили. Решили развеяться, сходить искупаться. Сходили. Чувство долга чувством долга, но четвёртого пришлось немножко подержать под водой, тот всё выскочить норовил, несознательный попался. Справились, трое против одного - сила. Вычеркнули.

Медведя искали долго, заезжие зоопарки вечно расположены в хаотичном порядке. Нашли. Медведь был сыт. Ждали до ночи, тыкали в него палками, орали, сорвали голоса, но довели. Исполосовал шею третьему как родному. Засыпали кровь песком, устали. Вычеркнули. Переглянулись. Ушли. Пришли на берег, легли загорать, уставшие, но довольные.
- Прощай, - сказал самый главный второму, - Спасибо тебе за всё.
- Прощай, - сказал второй, - не повезло нам с тобой неграми родиться.
- Ерунда. Наши страданья окупятся сторицей. Может, когда-нибудь наш собрат даже станет президентом! - уверенно сказал самый главный.
- Не верю, - сказал второй и сгорел дотла, только кучка пепла и осталась.

Самый главный вычеркнул и его. Огляделся. Пошел в дом.
- Устал я чего-то, - сообщил он листку со считалкой, вычеркнул десятый пункт, поставил свою подпись под ним, достал удавочку, встал на табуретку - и никого не стало. Из чувства долга потому что. И от горячего желания пополнить фольклорный багаж нации. Наследие. Литературное. А как же. Всё должно быть натурально.

Наши считалки тоже, кстати, не отличаются гуманизмом.
Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана.
Буду резать, буду бить,
Всё равно тебе водить.

Детские считалки. Будто заговоры, будто магия, будто откуда-то из глубины веков что-то чёрное, смрадное, страшное каждый раз на уровне подсознания передаётся новым поколениям. Что в них зашифровано? И зашифровано ли хоть что-то? Вот так прилетели к нам инопланетяне, умные, сильные, начали изучать человечество с наскальной живописи и фольклора - да и упали в обморок. Наскальная живопись живописала им всю агрессию человечества - охота на мамонта, жертвоприношения, костры, копья. И фольклор не подкачал: буду резать, буду бить. Не будет никогда у нас контакта с внеземным разумом. Любой разум пытается избежать лишней агрессии, если он и впрямь разум. А с нами её не избежишь, мы ж носим гордое имя земляне, мы ж человечество. Будем резать, будем бить...

На улице тоска и нет солнца. Мечтаю об Италии, потому выкладываю материал, опубликованный в журнале "Pleasure". Автор иллюстрации - художник Гога Джалагания.

Когда на улице промозгло и прохожие засовывают носы в воротники, когда птицы оккупировали последние остатки алых рябиновых ягод и даже собственный кот по большей части спит у батареи, недовольный появившейся к старости метеозависимостью - самое время погрузиться в сладостные мечты, согрев руки о кружку с зеленым чаем. Нет, мы не станем мечтать о принце на белом коне или о Золушке без страха и упрека, к чему нам такие детские мечты? Мы лучше замахнемся на Апеннинский полуостров, на лучшую и самую яркую его часть - да-да, вот на тот милый сапожок на карте, который уже одной своей формой благословляет итальянцев на творчество в сфере моды. Вот и старик Гуччи, основавший свою фирму в начале прошлого столетия, отдавал предпочтение изделиям из кожи и первым представил на суд искушенной европейской аристократии вызывающие сапоги, подчеркивающие прелесть женских ног - на восьмисантиметровом каблуке, неслыханно! Это сегодня нас не удивить и пятнадцатисантиметровыми шпильками, но тогда - о! Итальянские мастера всегда умели будить воображение, куда не кинь. В общем, самое время погрузиться в пучину раздумий об Италии, а то слишком уж серо за окном.

Для начала давайте посетим знаменитую Пизанскую башню и с удовольствием услышим, как американская туристка, с удивлением оторвавшая глаза от своей видеокамеры, вдруг удивленно скажет гиду "Смотрите-ка, эта башня стоит ужасно криво! Какая странная страна! В Америке такое архитектурное недоразумение давно бы выпрямили!". Отсмеявшись вместе с окрестными туристами над незадачливой путешественницей и осмотрев удивительную падающую башню, которая по законам гравитации должна упасть, да только веками не падает, пора ощутить голод. Ощутили? И чудненько, я знаю один милый ресторанчик в Риме, в котором подают такую пиццу, такой мартини, делают такую пасту, что нам непременно стоит туда заглянуть. Официант в алом переднике до пола, белозубо улыбнувшись, примет наш заказ, посоветует вместо мартини взять к пицце красное вино сбора осени 1998 года, и удалится с грацией Челентано и аристократизмом Марчелло Мастрояни. Восхищенно цокая языком от удивительного вкуса пиццы с острым перцем, томатами и местными миланскими сырами, давайте чокнемся бокалами с вином, поблагодарим хозяина заведения, купим у него связку итальянских сушеных перчиков, выращенных им самолично - и отправимся дальше, туда, где мы еще не были.

Ну что же, давайте-ка постоим около Везувия, теплее места во всей Италии не найти. Нет-нет, не бледнейте, не бегите прочь с изменившимся лицом, вспомнив картину "Последний день Помпеи"! Художник Брюллов вовсе не пророчил вам погибель, он запечатлел сей жуткий день, применив исключительно фантазию и талант, Везувий сегодня спит, не пугайтесь. Ну да, пока этот вулкан считаются действующим, пусть и спящим, но умоляю, гляньте сюда, на милые оливковые заросли, на мирных виноградарей, на вон ту кареглазую итальянку с тонкой талией, несущую кувшин с козьим молоком - ну право, вы же сами видите, вокруг идиллия, да и только. Давайте присядем под сенью вот этого дерева с неизвестным названием - и переведем дух. Да, у дерева, конечно, есть какое-то название, его точно знает древнеиталийская богиня Флора, но увы, нам с вами вряд ли доведется с ней познакомиться, боги наблюдают за Италией, не привлекая к себе внимания. Кстати, вон тот юноша, играющий на мандолине под окнами возлюбленной, вполне может оказаться одним из наблюдающих богов - сами посмотрите, до чего красив! А какая музыка, слышите? Недаром итальянские скрипичные мастера славятся по всему миру, уж не вы ли сами, еще не будучи в Италии ни единого раза, старательно выводили в кроссвордах знаменитые фамилии - Гварнери, Амати, Страдивари? Да и о театре Ла Скала в мире не знают разве что младенцы, а ведь все это Италия, Италия и еще раз Италия!
Впрочем, в путь, давайте не будем задерживаться. Ведь мы еще не видели Сицилии, которая не только родина мрачной итальянской мафии, давшей хлеб массе продюсеров и актеров, это остров пляжей и зеленых бухт, остров любви и буйства красок, остров, который обнимет вас и закружит в карнавальном вихре, ну, разве не чудо? А Монблан? Нам непременно надо увидеть его гордые вершины в венчике ленивых облаков, как же так, побывать в Италии и не увидеть Монблана?! А неделя высокой моды в Милане? Боже правый, такого количества красивейших женщин планеты и маленьких носатых кутюрье вам не доведется видеть больше нигде! А…

…Что? Остыл чай? Зазвонил телефон? И мы снова оказались в зимней России? Надо же, а ведь Италия была так близка, так осязаема, будто мы и правда гуляли с вами по ее тропинкам и площадям… Полноте, не расстраивайтесь, давайте-ка еще заварим чая, вытащим из духовки шарлотку - да и съедим по кусочку, на посошок. Италия у нас еще впереди, ну, а если нет - то она всегда с нами, достаточно включить фильм "Укрощение строптивого" и утонуть в глазах Орнеллы Мути, и хохотать над вредным женоненавистником Челентано, на поверку оказавшимся совершенно прекрасным мужем. Так что у каждого из нас кусочек Италии всегда с собой. И с этим, согласитесь, намного теплей на душе.

Утром он потянулся в кровати, оглядел спальню, привычным точным движением поймал очки, лежащие на тумбочке, за дужку, сел, нацепил очки на нос, поморгал. Взял две таблетки с блюдца, запил водой с металлическим привкусом, передернул плечами, проснулся окончательно. Душ, завтрак, пресса, "спасибо, Марина, можете убирать". Спустился вниз, сменил тёмно-синий махровый халат на партикулярный костюм, с неудовольствием глянул на себя в зеркало. Возраст, чёрт. Под глазами синие круги, щёки как у пожилого бульдога - висят, заразы, на воротнике сорочки, а был ведь орёл! Хотя когда это было, сто лет в обед... "Орёл наш дон Рэба", ну-ну.
- С Крещеньем, Дмитрий Игоревич! - приветствовал его охранник.
- И вас, Серёжа, и вас с Крещеньем, - пробасил он и загрузил тело в открытую дверь хищной чёрной машины. Сколько у него Серёжа-то служит? Лет семь, пожалуй, а он с ним всё на "вы". Как они про него говорят-то? "Хозяин близко никого к себе не подпускает". Ну да, не подпускаю, только какой я, к чёрту, Хозяин? Вот Сталин - тот да, тот и впрямь заслуживал, а я так, наёмный менеджер, ну, пусть и топ-менеджер на службе у государства, а вот пнёт меня, к примеру, государство - и никто не вспомнит. Разве что какой журналист решит мемуар создать, так в том мемуаре он мне отведёт и роль малопочтенную, и переврёт, собака, всё на свете, и ведь ещё за гонораром примчится, точно-точно, уж мне ли не знать людей.
- Серёжа! - позвал он. Охранник повернулся к нему с переднего сиденья, - Скажите мне, можно говорить "мемуар"? Или только "мемуары", только множественное число?
Серёжа, привыкший к неожиданным вопросам хозяина, на миг задумался, потом вздохнул и привычно сказал "Не знаю, Дмитрий Игоревич, посмотреть в интернете?".
- Не надо, - махнул рукой, отвернулся, стал смотреть в окно. Нет, нету никакого настроения, никакой благодати, а ведь Крещение же. Он в детстве любил, бабушка таскала его тайком от родителей в церковь, а дома всё обрызгивала святой водой, тоже тайком. Вот же времена были. И ничего, сейчас вспоминает - и улыбается. Детство. Хоть какие времена на дворе, а детство есть детство. И всё в нём радужно, всё в нём счастливо, даже как в углу стоял - и то с улыбкой вспоминаешь.
- Серёжа, а давайте-ка на Никольской в церковь заедем. Что думаете? - спросил он и стал ждать, пока Серёжа прокрутит в голове свои варианты, бодигард, понимаешь.
- Дмитрий Игоревич, не собирались же. Там народу сейчас тьма, я против, категорически против, - недовольно прогудел тот.
- Да не пойду я в храм. Рядом постою, подышу...
Чёрт, просительные нотки в голосе!
- Ну, можно. Ненадолго, - с неудовольствием согласился Серёжа.

Подъехали к храму. Он выбрался из машины, встал, посмотрел на храм и на суету вокруг него, широко перекрестился трижды, поклонился...
- Дима?! - услышал удивлённый окрик за своей спиной. Повернулся. Пожилая женщина, светлая длинная шуба, румянец, волосы забраны в хвост, чёрные влажные глаза. Что-то невыносимо знакомое, что-то...
- Танька! - радостно раскинул руки, Серёжа дернулся, он сердито махнул на него рукой, обнял женщину.
- Ты как тут? Ты почему? Откуда? Вы ж уехали, ничего не понимаю, - россыпь слов, вопросов, будто не серьёзный человек, не солидный, не крутой, а словно мальчик, словно школьник.
- Развелась, вот, приехала, уже три года в Москве, внука привела сюда, чтоб посмотрел, праздник же сегодня, с праздником, Дим! - тоже скороговоркой отвечает, смеётся. Однокурсница, Танька Привалова, смотри-ка, пожилая, да ухоженная, никакая не старуха, приятно, чёрт побери!
- Ага-ага, моя сейчас во Франции, развод не оформляли, но она уже пять лет оттуда носа не кажет, так что я тоже получаюсь холостой, - во дурак, зачем он ей это говорит, да ещё так?! Сколько они не виделись? Лет тридцать? Тридцать пять? Подумать страшно, и подсчитывать не станет, жуть берет.
- Нет, ну как я тебя узнала - ясно, ты из телевизора не вылезаешь, но как ты меня?! - удивлённо спрашивает, улыбается.
- По глазам ехидным, по глазам! - тоже хохочет и держит её за руку.
- Познакомься, мой внук, Данила, - парнишка лет тринадцати смотрит на него снизу вверх, глаза бабушкины, да и румянец её.
Он жмёт парнишке руку, отмахивается от Сергея, который напоминает про время.
- Танька! Слушай, я визитку тебе давать не стану, не позвонишь, знаю, а вот пришлю-ка я за тобой сегодня машину в восемь, поужинаешь со мной? Домой, домой зову, никаких ресторанов! У меня камин знаешь какой? Что ты, ты таких и не видела! А ещё я тут комнату под свои модели оборудовал, закачаешься! - и смотрит ей в глаза, мол, только попробуй не согласиться!
- Для моделей?! Димка, ты что, до сих пор свои кораблики строишь?! - удивлена, но радостно удивлена.
- Кораблики тебе! Не кораблики, а корабли! Да сама всё увидишь, у меня знаешь сколько призов?! - ой, ну вправду пацан, хвост распушил, хвастается, сердце стучит, да что ж такое?!


Вечером она к нему приедет. А через месяц он позвонит официальной жене и попросит развода. Полгода будут ругаться и делить имущество, он выйдет из склоки "изрядно ощипанный, но непобеждённый". И женится на Таньке Приваловой, и ничего смешного, подумаешь, возраст! Чудо? Не знаю. Крещенье же. Что-то такое витает в этот день каждый год. И ещё одно: история основана на реальных событиях, чуть-чуть приврала, приукрасила, но так это ж рассказик, а не новости в газете. Всё бывает - и жук свистит, и бык летает. А люди счастливы и живут вместе уже лет пять, кажется.

С Крещеньем вас, ребят!

Мужчина в сорок лет понимает, что жизнь сделана. Или не сделана. В шестьдесят он понимает, что жизнь кончена — остались пустяки.
Борис Стругацкий.

Да, фраза резанула его под ребра. Пятьдесят лет, три развода за плечами, работа как работа, одно счастье - полный дом книг, полная сеть текстов, полная голова чужих миров, планет, судеб, мечтаний, чаяний. Кабы не эти чужие миры, поглощающие его вечера, уносящие в мир иллюзий, фантазий, домыслов, позволяющих прикоснуться к тому, к чему никогда бы не прикоснулся, не будь книг - вообще никчемная была бы жизнь.

Он встал, плеснул себе в толстопузый фужер коньяка, зажег свечу, стоявшую у компьютера, ещё раз перечитал приговор, вынесенный ему в короткой умелой фразе авторитетного для него человека, судорожно передернул плечами - и выпил. Крякнул, аккуратно отправил в рот ломтик успевшего уже подсохнуть лимона, надел свитер, потому что стало как-то зябко. Подморозило к Рождеству. Дети позвонили, поздравили. Огорчают они его. Делают глупости, не думают о том, что жизнь быстротечна, он расстраивается, но молчит. Он им не учитель.

- Жизнь сделана. Или не сделана, - он покатал эти слова на языке, будто коньяк, закурил и стал смотреть в окно. Звонила бывшая, поздравляла, заодно напомнила, чтобы он съездил на дачу, проверил, пока не кончились праздники - не залез ли кто, как в прошлом году? Чёрт, как делить эту дачу, как? Ему она необходима, бывшая из вредности от неё не отступится, хотя раньше её туда было не затащить. А нынче вот собирается "пожить там пару месяцев летом". Чужая женщина, уже вышедшая замуж - на черта ей это надо, стерве? Хотя что это он? Потому и надо, что стерва. Нервы-стервы, стервы-нервы... Он взял трубку, набрал номер первой жены. "Первой стервы, тоже нервы", - коряво срифмовал он.
- Паш? - отозвалась она. У неё трубка, вишь, с определителем.
- Звоню поздравить, - сухо ответил он.
- И я тебя поздравляю, - ровно ответила она и тут же крикнула, - Мара! Мерзавка! Немедленно уйди от горшка!
- Скажи, - полюбопытствовал он, - отчего все твои кошки непременно жрут твои цветы?
- Нравится им, - усмехнулась она, - зима, авитаминоз, вот и лезут.
- Ну, в общем, хорошего Рождества, - сказал он.
- Ты один встречаешь? - осторожно спросила она.
- Да.
- Паш, жизнь на излёте, завёл бы ты уже ответственные отношения, а? Не мальчик давно.
- И ты туда же! - дёрнулся он, - Всё, давай, созвонимся.

Шваркнув трубку на допотопный телефонный аппарат "VEF", он ещё раз перечитал эту чёртову фразу. "Жизнь кончена. Остались пустяки". Ну, допустим. Дети похоронят. Жёны поделят квартиру, переругаются, будут рассказывать матерям и подругам про "какая неинтеллигентная дрянь" и "как ей не стыдно претендовать хоть на что-то, он с ней не был расписан!". Библиотеку раздербанят, часть вывезут на дачу, где она и накроется окончательно. Пожалеет кто? Ну, так. Мимолётно. Всё же он кусок и их жизней. Дети забудут быстро. Жёны тоже. Неприятные воспоминания, особенно когда и ты вёл себя не лучшим образом, они забываются быстро, ему это известно. Мамы нет, слава богу, она бы не пережила, он знает. Отец... Что отец? Переживёт. Лет семь не виделись, он совсем уже старик, а всё простить не может, упёртый, эх! Да и ссора-то была дурацкая... Да и отец тоже был вовсе не прав.

Он снова плеснул себе коньяк, покрутил зажигалку в пальцах. Остались пустяки, чёрт. Умеет же так сказать, чтобы навылет. Ему пятьдесят, а он всё во власти авторитетов, всё не умеет не принимать на свой счёт, всё не может отделить литературу от жизни. Сказано же не про него? Нет. Про себя сказал старик Стругацкий, про своё, при чём тут он? Он походил по комнате, пнул тапок, валяющийся у кровати. Нагнулся, поднял его, обул оба тапка. Возраст, надо беречь здоровье. Мгновенно рассердился на старческие мысли, хлопнул дверью, сел в кресло. Пролистал какой-то киношный журнал. Замер. Ещё раз перелистал.

"Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины". Ницше.

Задумался. Рассеянно включил телевизор. Культура. "Жизель". Пощелкал каналами: "По семейным обстоятельствам", "Ну, погоди!", "Летят журавли", "Однажды двадцать лет спустя" - богатый выбор в новогодние праздники. Покачался в кресле. Довольно оглядел библиотеку. Плеснул себе коньяка. Искусства ему хватит до конца дней. Сколько бы ни отмерил ему Господь - всё его. "Жизнь, говоришь, сделана? Врёшь!". Он довольно глотнул коньяка и закусил подсохшим лимоном.

На то он и человек, чтобы менять приоритеты. И заменять один авторитет на другой. Легко и не задумываясь. Именно чтобы не умереть от истины. Лучше и не скажешь.