prosvetj | Entries tagged with рассказ

Зашебуршались отгороженные в кухонном углу цыплята: семь чёрненьких, остальные желтенькие - маленькие и безмозглые комочки пуха. Петух взлетел на ограду и завопил, расправив крылья. За ним его одноглазый коллега из соседнего двора исполнил своё соло. И пошла плясать губерния, вечный утренний хор крылатых горлопанов, крик, со дня сотворения мира приветствующий рассвет - "Ку-ка-ре-ку-у-у"! Поднимешься на локте, ещё толком не порвав границу между сном и явью, а в низком окне деревенской избы лежит неровными полосами розовое небо, нагревает остывший свод о бока поднимающегося солнца. Петухи передают свою эстафету уже где-то на окраинах, в воздухе звенит осторожное росяное утро и сердце знает, что эту секунду надо ловить, она одна у него и есть перед тем, как мать загремит подойником в сенях, как залает пёс, приветствуя её выход, как замычит корова, как завозится свинарник, как начнётся каждодневная деревенская жизнь. Хозяйство ведь, куда ж без него.
- Сашка-а-а! - крикнет мать из сеней, - Вставай!
- Ща, ма! - крикнет Сашка и потянется, сев на продавленном диване в кухне.

Мать выгонит после дойки корову и несильными шлепками поведёт её к стаду, где похмельный пастух Мишка Андреяшкин, вяло болтаясь на лошади, будет привычно материться в традиционном приветствии "Здорово, Григорьевна! От у тебя Зорька королевишна, ёбть! Все, мля, своих хворостинами гонят, а ты, мля, свою всё поглаживаешь, всё ручками, мля!".
- И ты не хворай, Мишка, - скажет мать, - Только вот на коров не дыши перегарищем-то, у них прямо в дойках молоко скиснет. И как в тебя лезет, как лезет самогонка-то эта? Уволит совхоз - чо делать будешь?
- Кто, мля, уволит? - захохочет Мишка, приосанившись и растопорщив плечики в старой гимнастёрке пыльного цвета, - Совхоз?! И кого, ёбть, вместо меня поставят? Тебя, чёль, Григорьевна?! Так ты на молоке-то вон какую корму до седалище отъела, никакая лошадь тебя, мля, не выдержит!
- Ой, дура-а-ак, ой, пустомеля-я-я! - скажет мать и настрого прикажет Мишке не заснуть и ни в коем разе не дать Зорьке уйти на поля с люцерной.

Сашка выйдет во двор, умоется из рукомойника в летней кухне, накормит собаку, свернувшую от восторга хвост простодушным колечком, потреплет за ушами - и пойдёт помогать отцу. Новый погреб - это, конечно, не сарайчик построить. Отец жаворонок, с пяти утра ушёл ковыряться на дальний огород. Сашка прихватит хлеба, мёда, молока, подойдёт и крикнет вниз неглубокой пока ямы с узким горлышком "Бать! Вылезай, поедим!". Отец приглушённо скажет "Счас вылезу!" - и Сашка начнёт раскладывать еду.
- Полей, - попросит отец, подставив руки с неотмываемо черными ногтями. Сашка возьмёт ведро и будет с удовольствием слушать, как отец ухает от ледяной воды. Выплеснув остаток воды на загривок отцу, Сашка довольно засмеётся отцовскому "Ух ты, ё!" - и они сядут перекусить. Отец ещё не стар, ему только шестьдесят, коренаст, кряжист, по-деревенски скуп на движения. Матери завидует вся деревня, после войны батя завязал пить, совсем, вчистую. Но самогон гонит самый лучший в округе, а как же - товар исконный, хоть покос поставить без него никуда, хоть вот погреб выкопать. Сегодня батя поставил в бане новый самогонный аппарат, так что Сашка предчувствует, что будет снимать пробу.
- В свинарнике приберись, - скажет отец, обтерев губы тыльной стороной ладони, - в корыто картошки им кинь, в большой кастрюле на печке стоит, поди, уже упарилась. Только остуди сначала, не забыл ещё?
- Прям, бать, ты чо? - скажет Сашка, закуривая "Приму". Закуривает и отец - и сидят, смотрят на простор дальнего огорода, молчат.
- Ты как там, что в городе у тебя? - спросит отец.
- Работаю, бать, - ответит Сашка, - Нормально всё.
- Ну и добре, - кивнёт головой тот, - Иди давай, и тут поработай.

...Вечером, после целого дня хозяйственной суеты, Сашка сядет на крыльцо после ужина - и в голове сами собой начнут складываться стихи. Отец с матерью не понимают, как это у него получается, но, взяв в руки первый его сборник стихов, отец уважительно скажет "Вот, Анна, как выходит. И не учили его такому, да и откуда бы взяться чему, в деревне-то, а он вишь как... Стихи. Смотри ты".
- Пойду посуду перемою, - скажет мать. Сашку дёрнет, резанёт по сердцу её равнодушие, он только лет через двадцать, уже после смерти отца, поймёт, что матери неважно, стихи ли, проза ли, изобретение ли какое - нет, неважно. Она и без этой людской мерки "успешен - неуспешен" знает, что у неё самый лучший в мире сын. А тут вот же он, здоровый мужчина, красивый, молодой, и глаза счастливые - чего ей ещё? Да ничего, вот только посуду надо помыть, а то воды нагрела, а она опять остынет. Мать возьмёт с собой старшую внучку и будет удивлённо смотреть, как та неумело справляется с мытьём.
- Привыкла в городе-то к горячей воде из крана, да? - улыбнётся она и отпустит девчонку, успеет ещё та намыть свою гору посуды в жизни.

Обо всём об этом передумает Сашка на вечернем деревенском крыльце, глядя на всякую мелкую летучую живность, бьющую крылышками у яркого фонаря.
- Сашк, - позовёт отец, - ну-ка, иди пробу снимать!
Сашка хлопнет полстакана ещё тёплой самогонки, быстро закусит её малосольным огурцом с прилипшим к нему укропом, выдохнет и прослезится.
- Ну как? - спросит, понимающе улыбаясь, отец.
- Хороша-а-а, стерва! - скажет Сашка.
- Хм, - довольно покачает головой отец, - Моя! Фирменная!

...И спаться Сашке будет после той самогонки так, что какие уж тут, к чёртовой бабушке, стихи? Она укутает его голову теплом и бездумием, фирменная-то батина, и он медленно-медленно погрузится в сон, улыбаясь. Мать зайдёт ночью, подберёт с пола покрывало, сброшенное сыном на пол, укроет его, погладит по голове с уже явно видными залысинами и перекрестит, прошептав "Береги тебя бог, родной".

Материнская молитва самая сильная. Теперь уж и самому Сашке шестьдесят. И он, редко видясь с детьми, точно так же крестит их, спящих, и шепчет "Береги вас бог, родные".

И ведь бережёт. Бог-то.

"Кусаками" мой сёстр в детстве звал нашу любимую привычку поставить друг на дружке отпечаток. Зубами. Прихватить кожу на руке, пузе или ноге и придавить. И чтоб остался отпечаток двух рядов зубов, но при этом чтоб было не больно и не до крови. Милое проявление обоюдной сестринской любви.
- Кусака! - предупреждал сёстр с порога и нёсся меня укусить. От невероятной радости встречи и детского счастливого бытия. Ежедневное счастье, боже мой, вспоминаю - не верю. Каждый день новый, яркий, каждый день - наливное яблочко, жизнь бесконечна, родители - боги, каша невкусная, зато какое вкусное овсяное печенье и хрусткая соломка в страшных упаковках из серого макулатурного картона. Небо огромное, все меня любят, я вырасту и все узнают, какая я талантливая, как я умею прыгать со скакалкой, я стану учительницей или археологом, а то и альпинистом. И полечу в космос, потому что, когда я вырасту, все станут летать в космос на специальных космических автобусах, какие могут быть сомнения? А пока - кусака! И маленький горячий и мокрый рот младшей сестры аккуратно накрывает мою руку, а мелкие зубки осторожно прикусывают кожу. А глаза, две хитрые вишенки, смотрят на тебя и спрашивают "Весело, да? Не больно, правда же?". И я смеюсь карамельным девчачьим смехом, и мой сёстр улыбается, не прекращая свою "кусаку", и папа говорит "Хватит, девочки, а то опять подерётесь!", а мы не верим - чего это мы подерёмся, раз мы так друг дружку любим?

Вечером мы всё равно дрались, хотя сроду не понимали, откуда папа догадывался, что между нами сегодня случится драка. Рыдали и жаловались друг на дружку. Получали легкие шлепки по попам, два стакана тёплого молока, нас укладывали на кровати, установленные параллельно друг дружке, и подтыкали одеяла. Папа садился между нами на тёмно-коричневый венский стул и читал вслух. Я заранее начинала елозить и слушала вполуха, потому что знала, что вот сейчас, сейчас папа скажет "Всё, дщери! Спать!" - и это ожидание скорого прекращения чтения отравляло мне само чтение. А сёстр лежал, натянув одеяло до глаз, и следил за папиным чтением, как влюблённый в хозяина щенок. Два вишнёвых глаза жили жизнью героев книжки, пугались, смеялись, ждали, бежали - как сёстр умудрялся выдавать все эмоции всего лишь глазами, не разумею. Но так было.

Папа гасил свет, мы шептались, возились, хихикали...
- Дщери! - говорил папа из спальни, улыбаясь.
- Женя! - окрикивала мама.
Мы затихали, уторкивались, медленно плыли в счастливые детские сны и последнее, что произносил почти заснувший сёстр, было "Покойной ночи". Шепотом. А утром сёстр кричал "Кусака!" - и галопом мчался на меня, ещё спящую, забыв нашу вечернюю драку, будто за ночь она успела сбросить старую кожу и стать другой девочкой, вовсе не той, вчерашней.

Это было восемнадцать лет назад.

Мы редко созваниваемся. Часто ругаемся. Не можем договорится. Живём разными, радикально, катастрофически разными жизнями.
- А помнишь кусаку? - говорю я ей перед сном, когда мы были в отпуске. Кровати в пансионате тоже стояли параллельно друг дружке, на хватало только венского стула между нами да папы с книжкой на нём.
- Что? - говорит она холодно, закрывая какой-то детектив на английском.
- Кусаку? - повторяю я, вглядываясь в её вишнёвые, по-прежнему вишнёвые глаза.
- Спи, Женя, - недовольно говорит сёстр, - Вечно тебя не уторкаешь.

"Ку-са-ка. Ку-са-ка", - думаю я, засыпая, и тихие, взрослые, горькие-горькие слёзы текут по моему лицу, капая на казённую наволочку. Ку-са-ка. Ку-са-ка.

Собрать рюкзак с вечера, утром попрощаться с родными, накинуть рюкзачные лямки на плечи, взять в руку кулёк с жареными домашними семечками и, поплёвывая, отправиться. Шагать улыбчиво и методично. Сначала по взбитой до пыли дороге, потом подняться на холм, пощуриться на солнце, и спуститься. Попить молока в небольшой деревушке под холмом, потрепать за ухом истомившуюся от жары и отсутствия событий собаку, помахать рукой пастуху, улёгшемуся под берёзой с травинкой в зубах. Подмигнуть корове, грустно жующей траву и философски взирающей на ваши подмигивания. Свистнуть коршуну, который только кажется висящим без движения в небе на распахнутых крыльях, вы-то знаете, что он не только плывёт по воздушным потокам, но и делает это очень не зря - там, внизу, своим великолепным зрением хищной птицы он видит курицу-дуру, сбежавшую из курятника и заблудившуюся в брошенном деревенском малиннике. Так что волноваться за коршуна не стоит, без обеда он не останется. А на ваш свист ему совершенно начхать, он его даже не заметит - так что свистите себе, раз не верите в приметы.

Но не в вашей ситуации верить в приметы. Нет, не в вашей. Покинув деревню, надо отправиться туда, где далеко-далеко виден лес. Огромный. Чёрный. Но вам именно в него. Причём в нём вам придётся заночевать. Да вы не пугайтесь: спальник, костерок, немудрёная уха в котелке из рыбы, пойманной за пять минут на складную удочку - два ерша, окунёк и карасик, близкие звёзды, почти цепляющиеся за макушки высоких деревьев... В ночёвке в лесу нет ничего страшного, право. Особенно если у вас такая серьёзная цель, к которой вы идёте. Ночью костёр, который никто, кроме вас, не поддерживает, погаснет - и на поляну вполне может выйти любопытная рысь. Или олень. Или вот ещё лосёнок, они отчего-то особенно любят гулять по ночному лесу. Но вы не бойтесь, вам нельзя бояться. Во-первых, животные это чувствуют, во-вторых, вам же утром надо будет снова вставать и идти, нельзя задерживаться. Утром вы сварите себе чай в котелке из листьев дикой смородины и отправитесь дальше. За лесом будет река, но вы найдёте брод, вы же подготовились к походу.

Через неделю вы, наконец, заберётесь на высокую-высокую гору. Вам и всего-то надо было узнать, встав на её вершину, далеко ли горизонт. Чтобы уж на следующий год серьёзно-серьёзно подготовиться и дойти до него во что бы то ни стало. Сев на удобном выступе, поросшим мягкой травой, вы глянете, наконец, туда, где небо смыкается с далёкой землёй. И улыбнётесь. Ну вы ж не маленький ребёнок, вы ж сразу знали, что нельзя поймать горизонт за хвост. Что он окажется ровно на том же расстоянии от вас, как было в городе, как было на холме, как было в деревне, в которой коршун спал в высоком небе. Просто одно дело для вас знать это умозрительно, а другое - дойти вот на эту гору и увидеть. И осознать всею душой.

...А вот тогда надо засмеяться, нет, захохотать, и навсегда запомнить это ощущение бесконечности. И с удивлением отпечатать в памяти картинку. И, приехав в город, даже в самые тяжкие и провальные минуты знать - нельзя достичь горизонта, нет. Но можно гнать и гнать горизонт вперёд, перед собой, всю жизнь, вращая землю своим присутствием на ней и заставляя горизонт убегать от вас. Просто поставить задачу иначе: не "догнать горизонт", а столько раз повернуть землю, сколько сможете, шагая по ней изо всех сил. Горизонт - он ведь жутко хитрый. Он стремительно убегает только от тех, кто шагает по земле изо всех сил. Горизонту неважно, сколько за вашими плечами образований, тренингов и побед. Он с весёлым и удивлённым страхом бежит только от тех, кто шагает, любит, смеётся, рвёт жилы и живёт изо всех сил.

Горизонт устроен так, как устроен. И мне кажется - очень правильно устроен горизонт.

Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
(с) Павел Коган

Рисовать углы на узоре собственной судьбы - никакая не наука. До старости, до самой последней стадии дряхлости, все до единого из рода человеческого идут дорогой углов. Они бывают разными, в большинстве случаев зигзагообразными, те самые углы. Только, бывало, начнёт жизнь идти симпатичным овальчиком, всё тихо, спокойно, размеренно и приятно, ан нет! На тебе угол, да на тебе два, да держи вот ещё три, чтобы уж совсем замечательно и чтобы никаких тебе овалов! Вон, друг Андрюха, тот, видите, высоченный кареглазый блондин? Дружили ещё как, вовсе не подумала бы, что сможем по жизни разбежаться. Кто первым огрёбся в "Артеке" за разрисованные подписями пионерские галстуки? Мы с Андрюхой, конечно. Бесполезно было объяснять вожатым, воплощавшим в себе весь комсомольский пафос мира в течение дня и снимавшим эту стягивающую кожу маску лишь буйными ночами, что подписи на галстуках - это память о здешних друзьях. Куда там! Чуть из лагеря не выперли, мы с Андрюхой тогда перетряслись. Вот это был угол! "Как вы, пионеры, самые лучшие из ныне живущих пионеров СССР, могли себе позволить замарать наш флаг, наш красный флаг, этой гнусью?!".
- Не хуй же мы там нарисовали, в самом деле, - шепнул Андрюха, когда мы стояли перед осуждающим строем.
- Молчи, - говорю, - точно выгонят!
Не выгнали, простили на первый раз. А уже на следующий сезон весь "Артек" в едином порыве расписывался на галстуках, кого тут выгонишь - всех? Махнули рукой, а потом эти росписи на галстуках стали доброй традицией лагеря, этакий батик из "Артека", серьёзно. Много у кого, поди, ещё остались те галстуки. Хоть и давно было.

В 10-ом классе Андрюхе ой как надо было получить золотую медаль, он намылился в Москву, в МГИМО. Потому не задумавшись ни на единую секунду смело сдал меня, которая списала номера билетов, пробравшись в учительскую, вместе с вопросами на них. Что я успела на кое-какие билеты поставить крап - это ему было не с руки говорить, самому должно было пригодиться. И что сам на атасе стоял, тоже как-то в суматохе забыл рассказать. А вот что я... Эх. Но меня не выгнали, потому что и так выпускной класс, да и не двоечница я, отнюдь. Пожурили, родителей вызвали да и снова меня пронесло мимо беды. Хотя как сказать... Тот угол, в который загнал меня Андрюха, был одним из самых болезненных и памятных. С тех пор мы с ним не виделись. Я простила, конечно, но руки не подам ни за что, в гробу я видала такие углы.

В универе подставы были уже не так болезненны, но углов хватало. Невзлюбила меня преподша, бывает. Я девка язвительная, неглупая, а тётка оказалась сушеной воблой, учившей нас по учебникам 40-х годов. Юность бесконечно презрительна к чужим недостаткам, ей со мной мало не казалось. Углов она мне понаделала порядком. Но тут мы квиты - она тоже не знала, где пятый угол искать, когда я открывала рот на семинарах и объективно, на основании фактов, доказывала её фантастическую профнепригодность в современном научном мире. А уж все эти момиолётные студенческие романы - ух! Только учись ловить топор да не хрипеть горлом, если пришлось поймать его именно им, горлом. Угол, угол, ещё один, подружка Верка с веером углов в руках, с вечной позицией "она его бросит, а я подберу, я не гордая". Ох и старалась она, ох и дока была по улыбкам в лицо и по шепоткам и сплетням по углам. Мне бы учиться её умению плести интригу, да мне и до сих пор как-то противно, так что ничего, и так справляюсь. Минус подруга, естественно, но это уже после универа.

На работе углы уже вообще казались семечками. Подумаешь, угол! Да я вам столько углов сама наделаю - замучаетесь собирать! Ха! Только откуда-то исподволь, откуда-то из глубины подсознания, нет-нет да стала всплывать мысль, мол, милая, а зачем тебе самой переть буром и напарываться на вот этот и вот этот острый угол, подскажи? Может, умный в угол не пойдёт? В конце концов, не хватит у тебя транспортиров на все углы мира, пора быть поспокойней, а? Но эта мысль тщательно загонялась мною в угол и там пиналась под рёбра, ибо не фиг!

А вон того видите, в ветровке и под зонтиком? Ну вон он стоит, с букетом? Ага, этот самый. Тот ещё был угол.
- Привет, Лёш! - скачу я радостно по лужам без зонта.
- Вика, здравствуй, - и лицо растерянное и перекошенное.
- Что случилось? - говорю и сердце ухает в угол.
- Вика, нам надо поговорить...
Ничем хорошим разговор не кончился, как ничем хорошим никогда не кончаются фразы про "нам надо поговорить". Ничем. Хорошим. Оказалось банальное: моя очередная подружка подсуетилась и залетела от всего такого бедненького Лёшки. И он, "как честный человек, обязан"... Хлопнула его букетом по морде да ревела потом белугой всю ночь, забившись в угол дивана. Ничего, крепче буду, подумаешь!

Подумала. Вышла замуж. Ращу сына, Пашку. Столько за это время углов сменили - ужас, оба с мужем понаехавшие, так что пришлось посмотреть на "простую незамысловатую жизнь". Ничего, справляемся. И готовы к очередным углам, нам не привыкать. А вчера сын подходит ко мне и гордо говорит, что папа научил его стихотворению.
- Какому? - ласково спрашиваю его, оторвав глаза от срочного перевода.
- Я щ детщтва не любил овал, я щ детщтва угол рисовал! - гордо декламирует Пашка.

... Сижу реву, чего. И целую его в кудряшки. Нарисуешься ещё своих углов, мой мальчик, нарисуешься, родной. Только бы поменьше, только бы поменьше, а то никаких карандашей не хватает на наши углы. Особенно тех карандашей, которые чёрного цвета.

Так часто бывает, что ждёшь, что тебя встретят, а у того, кто должен был встретить, встретить не получается. Работа, срочная. Обидно - ужас как. Марина взяла чемодан, крякнув, вытянула из него ручку, и зашагала по перрону. Ну, не встретил, то ли она не знает их работы? Опять свалилось недовольство начальства, новые проблемы, да и дело нешуточное, понять можно, как они сейчас лихорадочно делают новости на коленке, вон какие события! Он будто не с ней говорил. "Привет, приехала? Гуд. Я не смогу тебя встретить, у меня завал. Езжай домой одна, возьми такси. Слышишь? Ну, пока". Ни тебе "малыш", ни тебе "как я рад, ура!" - она расстроилась, конечно. Но... Но она же тоже профессионал, она всё понимает. Возьмёт такси, приедет, примет душ, а тут и он появится, и всё расскажет, и успокоит, и всё будет здорово.

- Марина, - сказала ей мама перед её отъездом в отпуск, - я не хочу вмешиваться, я хочу, чтобы ты ещё раз подумала. Он мало того что старше и не разведён с предыдущей женой, так у него ещё ребёнок маленький. И он - твой начальник. Со всех сторон нехорошо, дочь. Да и просто - он твой коллега. Это очень неприятные составляющие, лучше бы тебе ещё раз подумать.
- Я всё обдумала, - холодно и резко оборвала её Марина, - Отец - тоже твой коллега, ничего - жизнь прожили!
- Потому я и знаю, как это тяжело, - сказала мама, - конкуренция, резкое слово, успех кого-то одного из пары... Да много чего, а ты такая неуравновешенная, а тут нужно колоссальное терпение.
- Слышать ничего не хочу! - закричала Марина и выскочила с веранды родительской дачи. И все три недели Марина обиженно не звонила матери и разговаривала только с отцом, а, если мама брала трубку, с деланым равнодушием просила позвать отца.

Марина расплатилась с таксистом, обнаружила, что лифт не работает, шепотом выматерилась и поволокла чемодан наверх. "И какого чёрта я тащу этот идиотский пакет с инжиром?! - думала она, в злобе забыв, что везёт его папе, у которого сердце, - Ну вот какого? Что, Серёга его будет есть? Да прям! А я, как дура, как вечная дура - только бы Серёженьке самое лучшее, самое вкусное, а я уж покорячусь, руки оттяну, чего там, двужильная же! А он же маленький мальчик, бля, на 15 лет старше меня!". Марина доволокла чемодан, трясущимися руками достала из рюкзака ключи - и открыла дверь. Швырнув чемодан на пол в коридоре, Марина обутая прошла на кухню, взяла стакан и заглянула в холодильник, там они всегда держали воду.
- Н-не поняла, - сказала Марина содержимому холодильника. Покрытый плесенью сыр, вонючая колбаса, потёкший пакет с помидорами, пожухлая капуста, всё пропало, всё то, что она так заботливо закупила и оставила Сергею перед отпуском.
- Он тут не жил, что ли? - спросила она у смрада, поднимающегося из холодильника.

Хлопнув дверцей холодильника, Марина помчалась к гардеробу. Увидев его внутренности, она медленно опустилась на пуфик. Посидела. Отстранённо повертела пустой стакан в руке. Тряхнула волосами. Встала. Пошла в гостиную. "Нет ноутбука, - автоматически отметила она, - вещи и ноут забрал, больше ничего не взял, хотя всё покупал сам. Стоп! Может, его срочно сорвали в командировку?! Да причём туда и на таких условиях, что он просто не мог мне об этом сказать? Подписка о неразглашении, привет! А он же псих, ему работа дороже всего, а уж если есть возможность полезть в пекло - так он же джигу станет танцевать, лишь бы отправили! Уф-ф-ф! Вот почему он так разговаривал, господи! Хоть бы намекнул, ну надо быть таким человеком, а?". Марина побежала в коридор, где у них висела записная книжка, чтобы оставлять послания друг дружке. К записной книжке была прикноплена какая-то распечатка. Женщина оторвала листки. Так... Распечатка её асечных разговоров с Толиком. Отчерчено фломастером несколько предложений.

Толя: Туда могут предложить уйти Серёге. Ты пока ему не говори, а то он задёргается и всё испортит.
Мара: Он и так задёргается и всё испортит, а то я его не знаю. Им там нужен крепкий собкор, а не он с его вечными эмоциями и рефлексиями.
Толя: Ничего ты его пропиарила! Поругались, что ли?
Мара: Мужик должен быть мужиком, а не хрен знает кем! Вчера чуть не плакал, кроме шуток, пить стал, да ну, вообще изменился.
Толя: Ну, это с каждым из нас бывает, работа - пиздец не из лёгких.
Мара: Его предел - социалка, толь, я в этом уже убедилась. Бабушки, пенсии, школы, вот это всё - его. А военная журналистика... Я тебя умоляю, не смеши!

...Марина вспомнила тот день. Серёга напился, они поругались. Он говорил, что не умеет писать не сердцем, а башкой, он их не разделяет и пишет и тем, и другим. И уж коли он был в госпитале, куда везли раненных из зоны конфликта, он никак там не мог работать без сердца. А Марина кричала, что это непрофессионально и не фиг пить каждый раз после того, как ты хорошо сделал свою работу! Ну и что, что раненные? Ты военный журналист! ...Вот потому утром, со зла, она и отписала такое Толику. А он, значит, сдал. На записной книжке было что-то написано, Марина сразу не увидела. Она оторвала и этот листок, уверенная, что прочтёт свой приговор.

"Толька - мой одноклассник, однокурсник и друг, хорошо, что ты не знала. Я ему благодарен, что он мне это распечатал. Маленьких предательств не бывает, Мара, они все - большие, поверь мне. Счастливо. Сергей".

Марина посмотрела на рассыпавшийся по полу инжир из пакета - и заплакала.

Темнота штука суровая, она родит недобрые мысли. Мужчина, мучимый недобрыми мыслями, прошёл по квартире, повключал везде светильники - и темнота свернулась в комок, спряталась под диван и за холодильник. Мужчина выдохнул, сел в кресло, пожалел о том, что в квартире нет телевизора, развернул газету и углубился в чтение. Темнота густо поползла к ноге мужчины, жмурясь от яркого света. Мужчина её не видел, но он её чувствовал. Он оглянулся, темнота узором прильнула к ковру.
- Сегодня ты меня не возьмёшь, - уверенно сказал мужчина.
- Возьму-у-у, - прошелестела темнота и лампочка в торшере тоненько зазвенела.
- Оставь меня в покое, - устало попросил человек, - Давай отложим наши счёты, нам обоим нужен отдых.
Темнота собрала ковровый узор в подобие фигуры в длинном плаще с капюшоном и кинулась к выключателю.
- Стоять! - крикнул мужчина и бросил в фигуру светящийся шарик. Шарик напоминал собой крохотную шаровую молнию. Мужчина достал этот шарик из мешочка, висящего не его поясе.
- Уы-ы-ы! - взвыла фигура, шарик пропорол в её теле круглое светлое пятно, - Ты вырвал мне клок плоти! Я убью тебя сегодня, убью, убью!
- Ты давно меня убила, - вздохнул мужчина, - давным-давно. Ты убила меня в тот день, когда из-за личных счётов непрофессионально поставила под удар мою семью. Я умер тогда вместе с ней, ясно тебе? Так что смерти я не боюсь, пойми это.
Фигура, сотканная из дымчатой темноты, висела над полом в углу. "Кракх!", - взорвалась лампочка в люстре. "Джжжж!", - запела лампочка в торшере и чуть пригасла.
- Проблемы с напряжением, - хрипло хохотнул мужчина.
- У тебя проблемы со мной, - прошептала темнота и вытянулась на середину комнаты.

Мужчина встал. Проверил мешочек с шаровыми молниями на поясе. Вздохнул. Подумал о том, насколько бессмысленна вся эта война. Что ему рано или поздно не повезёт, как не везёт всем ловцам темноты. Потому что каждую ночь проводить в безумном напряжении - это невероятно трудно. Это старит и изматывает. В который раз мужчина проклял этих учёных знаек, открывших субстанцию под названием "темнота мыслящая", и создавших её в своих учёных лабораториях. Темнота мыслящая быстро мутировала, легко обучалась и ненавидела ловцов темноты. Убивать она стала сразу, в ней была заложена единственная эмоция - злоба. Первыми её жертвами стали, как водится, её создатели, те самые учёные.

- Послушай, - обратился мужчина к темноте, - как получается, что ты самовоспроизводишься? Ты же не можешь контактировать с обычной темнотой? Так откуда таких, как ты, всё больше и больше?
- О! - прошептала темнота, - Мальчику хочется поговорить? Это ми-и-ило. Это заба-а-авно.

Темнота начала окружать мужчину, забирать его в туманное кольцо. Мужчина привычно рубанул по темноте ребром ладони, схватил со столика прозрачные нун-чаки и излохматил дымное кольцо в клочки.
- Ах-х! - темнота издала звук, подобный лопающимся пенным пузырям в ванной.
- Ты не возьмёшь меня сегодня! - крикнул мужчина дымным клочкам, медленно собирающимся во всю ту же фигуру.
- Может быть, - проскрипела темнота, - но я всё равно возьму тебя. Ты измотан. Ты давно не спал. Ты на пределе. И ты сделаешь ошибку. Обязательно сделаешь. И вот тут-то я тебя возьму. Пусть завтра. Пусть через месяц. Даже через год - я подожду. Я привыкла к тебе, ты меня забавляешь, а времени у меня сколько угодно, ты ж понимаеш-ш-шь...

Мужчина распахнул оконные шторы. Там, на улице, над краем океана, уже светлела полоска неба.

- Ты меня не взяла! - засмеялся мужчина.
- Дело времени, - просипела дымчатая фигура, истончилась и уползла под дверь, будто её и не было сегодня в этой комнате с перегоревшей лампочкой в люстре.

...Она его, конечно же, взяла. Через восемь месяцев. Он ошибся, как она и обещала. Они все рано или поздно ошибаются. Неблагодарная работа. В сто раз хуже, чем трамвайный кондуктор.

- Конечно присаживайтесь, молодой человек. Я женщина пожилая, так что уж коли хотите провести вечер без молодецких забав, а за спокойной беседой - то извольте, у меня как раз настроение побеседовать. Старина Джек! Дай юноше такой же бокал, наполни тем же - юноша, видно, впервые у нас в городе, юноше любопытно будет попробовать местных напитков, да ведь, молодой человек? Ну вот и славно. Меня? Меня тут зовут Мэг, хотя имя у меня вообще-то другое. Но так уж повелось, меня так звал мой муж, мир его праху. Не знаю. Он не объяснял. Он просто с первой же нашей встречи объявил, что будет звать меня Мэг. Так и вышло. Долгих семь лет он звал меня этим именем и, видит Бог, это были счастливые семь лет!

- Старина Джек! Чего ты возишься? Повтори нам с мальчиком по стаканчику! ...Так на чём я остановилась? Ах, да! Ну так и вот, тогда как раз наш бывший президент, чтоб его разорвало на сто маленьких Бушей, объявил, что на Юпитер полетят только сто поселенцев. Только сто. Потому что русские де высадили на свою сторону Юпитера тыщу человек поселенцев, а те подхватили вирус да и померли за сутки. Вирус русские изучили, придумали от него прививки, с нами поделились информацией, но больше поселенцев на Юпитер отправлять не рискуют. А Буш решил рискнуть. Взять самых здоровых, сильных и опытных, от тридцати пяти до сорока земных лет от роду - и отправить строить город, да... И мой муж поехал. Он был космолетчик, я не сказала? Его взяли, конечно. Он никогда меня не слушал, всё решал сам. Сказал, что через год заберёт меня отсюда. Ну а потом случилось то, что ты и без меня знаешь... Старина Джек! Ты спишь, что ли?! Неси новую порцию!

- Их трупы на Землю везти не стали. Да и что там осталось от тех трупов? Эти нелюди покрошили их в салат, как разобраться, чья тут рука или нога? Понятно, что жены и матери разобрались бы, но нас туда не пустили, разумеется. Мне пришло извещение о смерти мужа и была начислена пенсия. Большая, а уж по теперешним временам - вовсе огромная. И я занялась собой. Мне надо было как-то себя занять, а чем себя занять бездетной негритянке, потерявшей мужа? Собой, только собой. Видите ли, юноша, про то нападение на Юпитер ходят легенды, но ни одна из них не говорит правды. А правда была в том, что тогдашний мерзавец-президент на сигнал СОС, пришедший с Юпитера, закрыл телепортал. Испугался и закрыл. На Юпитере ждали армию, ждали поддержки, а он испугался вторжения иноземной цивилизации и как щенок поджал хвост! Самое страшное было в том, чтобы всё это пережить. Для меня - самое страшное. Джек! Ты когда-нибудь начнешь носить выпивку вовремя, или тебя уволить к чертовой матери?!

- Да нет, юноша, мне не было бы так горько, если бы я знала, какая мразь убила моего мужа. Я бы могла мстить. Я выучилась бы всему, я смогла бы проникнуть всюду, я стала бы космической волчицей и нашла бы этих тварей. Где бы они ни были - нашла! Но мерзавец Буш украл у меня возможность мстить. Он закрыл телепортал, он его закрыл для всех без исключения! А русские навеки похоронили идею освоения Юпитера после той истории. И их космолеты облетают Юпитер, делая крюк в сотню парсеков, только бы не приближаться к этому страшному погосту... Вы думаете, что телепортала не существует?! ...Что ж, вы молоды, вы еще верите в газеты и в политику... А я стара, очень стара. Только ненависть поддерживает во мне жизнь. Только уверенность, что я смогу добраться до телепортала и хотя бы умереть на той же планете, на которой выродки из космоса порвали моего мужа на клочки... Вы знаете, что там нашли обрывок щупальца? Эти твари забрали с собой все останки своих соотечественников, но обрывок щупальца остался! Значит, по нему можно вычислить, ну, хотя бы приблизительно, из какой они Галактики! Правда, этот фрагмент тела мерзкой твари тоже засекречен, тоже недоступен! Буш просто закрыл глаза на гибель сотни американцев, подонок и сволочь! Я вот... У-у-у, Старина Джек, а мальчик-то уснул! Молодец ты мой, хорошо смешал ему пойло!

- Тихо-тихо! Я знаю, что не проснется, но аккуратнее! Неси его в звездолёт, осторожненько! Приложи палец к замку, они еще не научились производить сверхчувствительных замков, которые распознают, в сознании человек или в отключке. Владелец пальца должен быть жив - им этого довольно. Так что нам повезло... Сама поведу, не кипятись, лучше следи за мальчиком, вдруг очнется?

- Та-а-ак! Где тут Юпетирианский порт? Во-о-от он, слава Всевышнему, есть! Джек, старина, я знала, я верила, что это случится! Каких же мне стоило трудов заполучить этого русского мальчишку! Сымитировать поломку звездолёта, да чтоб он приземлился именно у нас - я же программу полгода разрабатывала! А взломать систему защиты, да чтоб русские даже не поняли, что я слежу за всеми перемещениями их звездолётов?! Гордись мной, Старина Джек! Ну, я стартую. С Богом! Этот звездолёт - шикарная штука, а, Джек?! Неси щупальце в лабораторию, я сама присмотрю за мальчишкой!

...Через сорок секунд звездолет плавно оторвался от земли и стремительно рванулся ввысь. Ещё через два часа пожилая сухощавая негритянка точно знала, из какого места Вселенной прибыли те твари, которые убили её мужа много лет назад. Молодцы эти русские, здорово продвинулись в космобиологии! Хотя и забавные эти русские - подослали мальчишку, чтобы он сумел выпытать у старой негритянки, где обрывок щупальца с той самой трагедии на Юпитере, ей-богу, как дети! Хотя нет, всё же молодцы эти русские - никто на Земле не знает, куда делась колба со щупальцем из секретной лаборатории, а они узнали... Только вот как им это удалось?! Ничего, мальчишка проснётся - она у него спросит, он расскажет. Куда ему деваться - звездолёт через пару часов будет уже на Юпитере, ему придётся сотрудничать, в подпространстве связи с Землей нет, да и кто его пустит связываться с Землей?!

Очень часто именно ненависть становится движителем великих дел и свершений. И вовсе неважно, кто вы - старая негритянка или умелый космический волк.

( Посмотреть в полный размер, 52,52 КБ, 700x491 )

Замок, как и положено замку, стоял на горе. Возвышался. Где-то даже подавлял тех, кто копошился в его стенах, в его дворе, и уж конечно давил величием на тех, кто проезжал мимо. Некоторые даже решали проехать, не заезжая в замок - уж слишком напыщенным тот казался на фоне серого пейзажа, окружавшего его. В замке, как положено, жил король, королева и их восемь отпрысков. Слуги, стража, простолюдины, торговцы, вобщем - всё, как у всех. А на окраине, в самой далекой от замка точке города-крепости, жил себе историк. Тихий, спокойный и вдумчивый. Его интересовали архивы с их вековой пылью, тяжелые фолианты в кожаных переплетах и два товарища-архивариуса. Узок был круг интересов историка, и уж точно последним, что его интересовало, было происходящее в самом замке. Ну и обещал местный король полцарства тому, кто сумеет справиться со злою мерзавкой-ведьмой, которая наводила ужас на всю крепость своими ночными налетами на метле - подумаешь, ему-то что за дело! Ну и поругался король с ведьмой при крестинах старшей дочери - ерунда какая! А ведьмы - существа мстительные, ему ли, историку, не знать! Нечего было ругаться, вобщем.

А в замке уже год как висело предчувствие беды. И только вот вчера появился повод для радости. Почтовый орел, прилетевший издалека, привез на груди весточку от принца, сообщавшего, что едет он в крепость с небольшим отрядом воинов и двумя обозами подарков, чтобы сделать предложение принцессе, вступившей в возраст невесты на прошлой неделе. Ой, как отплясывал король в тронном зале, начхав на неподобающее королевской особе задирание ног и в целом потешный вид! Как тут не отплясывать, когда проклятущая ведьма у колыбели старшей дочери шестнадцать лет назад обещала, что не дожить его девочке до предложения руки и сердца от подходящего принца, а помереть от пищевого отравления свеклой во цвете лет! А дочка-то возьми да доживи, а?! Знай наших! И король упоённо плясал, ещё бы! Да и не водилось с тех пор в крепости и её окрестностях свёклы, а перед рвом, окружавшем крепость, висел не только знак ограничения скорости, но и круглый знак, запрещающий ввоз свеклы на территорию города - в кружке был нарисован сей безобидный корнеплод, яростно перечеркнутый красными линиями. Вобщем, в замке наконец-то радовались.

Ведьма знала, что историку совершенно плевать на то, что там думают в свете, то бишь в замке. Потому она превратилась себе спокойно в зеленщицу юных лет, положила в корзинку лук, сельдерей и укроп, а в самый низ корзинки вероломно уложила свеклу. Историк как раз корпел над описанием семилетней войны в Эфиопии, случившейся в пятом веке до нашей эры, и дико хотел винегрету. Он и понятия не имел, что свёкла запрещена законом, а мучительное желание налопаться винегрету наслала на него, конечно же, пакостливая ведьма. Томимый видением винегрета, историк оторвался от сложностей эфиопской политики древних времен и, накинув плащ, вышел на рынок. Где и купил весь набор продуктов для винегрета у молоденькой симпатичной зеленщицы, совершенно бесплатно прибавившей к корзине овощей большую бутыль подсолнечного масла, пахнувшего семечками и солнцем. Сделав винегрет по рецепту матушки, историк сложил его в миску, накрыл её платком - и пошел в библиотеку - угостить архивариусов.

Ну, разумеется, какой-то черт именно в этот момент понес принцессу в библиотеку, вернее, злые происки ведьмы - не без этого. Ей приспичило взять руководство по выращиванию фикусов в условиях средневекового замка, чтоб она пропала! Впрочем, она и пропала: сердобольные архивариусы, увидев, как девушка заинтересовалась невиданным ею доселе блюдом - таким ярким, таким веселым, - немедленно предложили ей откушать винегрету вместе с ними, не побрезговать! Она и не побрезговала (вообще в средневековье было мало брезгливых людей, если честно) - и навернула ложечку экзотичного лакомства. С чем и грохнулась оземь, впав в оцепенение. Ведьма завыла - принцесса не умерла, чары её противницы - доброй волшебницы повергли её только в сон (с набитым ртом, между прочим - бедняжка даже не успела до конца прожевать винегрета). Город-крепость тоже, понятное дело, по всем законам средневековья, впал в сон, а вокруг замка немедленно выросла непроходимая чаща и настала вечная зима.

Принц, который ехал делать предложение, помер в дороге от несварения желудка, время затерло в людской памяти историю о принцессе и свёкле, и я уж теперь и не знаю, спасёт ли кто принцессу или нет? Да вы сами гляньте, как к этому замку подобраться-то? Это только у

maks_skam получилось, ибо его страсть к фотографии неистребима! Но я точно знаю, что дальше он не пошел, сделал отличную фотку, да и ушел, довольный. А принцесса там лежит, в пыльной библиотеке, одинокая и никому не нужная.

Мораль: господа историки! Изучая прошлое, интересуйтесь настоящим, происходящим прямо у вас под носом! А то видите, какая история...

( Посмотреть в полный размер, 127,78 КБ, 800x536 )

Она вонзилась в небо, готовое свалиться на уютный городок и раздавить его.
- Что?! - удивилось небо и завинтило первую попавшуюся тучу в подобие смерча.
- Прекрати! - озлилась радуга и проткнула тучу всеми семью полосками.
- Ох..., - сказала туча и задрожала.

Небу не угодил именно этот город. Жившие в нем люди суетились у себя там, внизу, организовывая фестиваль чего-то там. Народу съехалась небывалая уйма. Ждали даже какую-то шишку из далекой северной страны. Голосили. Жгли электричество почем зря. Дважды проткнули небо какими-то блестящими штуками типа салюта, но намного больнее, чем означенный салют, к которому небо как-то уже попривыкло. Но и это небо готово было вытерпеть, не впервой. Однако какой-то мерзавец из породы умников, которые вечно что-нибудь напроказят, придумал обрызгивать небо над городком вонючей едкой смесью - чтобы не было дождя, значит. Вот этого небо вытерпеть уже не смогло. Что за дурдом, в самом деле?! Оно как раз накопило сил для хорошего ливня, чтобы горожане охолонулись и перестали там, внизу, заниматься ерундой. А тут такой облом! Причем от кого?! Нет, невыносимо! В итоге небо выдавило из себя только несколько минут мелкой мороси, которую и дождем-то не назовешь. Внизу на это даже внимания не обратили. И тогда небо разгневалось и решило пойти против всех основ мироздания, то есть сгруппироваться и свалиться на обнаглевший городок. А тут эта радуга!

- Отстань! - возмущенно прошипело небо, хлопая по радуге тучей.
- Прям вот брошу всё и отстану! - ехидно ухмыльнулась радуга и снова проткнула тучу.
- Больно! - жалобно взвизгнула туча.

Радуга уже в который раз именно таким вот способом приводила небо в приличествующий небу вид. Старенькое оно, небо-то, сколько тысяч лет уже трудится - нервишки совсем расшатались. А психоаналитика для неба Господь не создал, упустил он этот момент, да-а-а... Впрочем, он создал радугу, он всегда был большим затейником, этот Господь! Поэтому изо всех сил радуга вправляла небу мозги, когда то хандрило и впадало в старческий маразм. В прошлом году небо хотело подраться с Альпами, четыре года назад решило, что Эйфелева башня колет ему живот и ей надо дать взбучку посредством смерча и тайфуна. Радуга тогда протыкала небо часа полтора, пока убедила, что тайфун в Париже - это нарушение всех природных законов!

- Эй! - крикнула туча небу, - Мне больно-пребольно! Радуга совсем озверела, я сейчас умру!
- Блин, - сказало небо, - Бедняжечка ты моя, кровинушка... Ладно, слышишь, ты, цветная дылда, не стану падать, хорошо!
- Вот так бы и давно, - удовлетворенно сказала радуга и стала таять в воздухе.

- Папа-папа! - кричал трехлетний малыш, указывая пальем на небо, - Смотри - радуга!
- Отпическое явление, - сказал трехлетке его многомудрый папа и сфотографировал явление "Кодаком". Смешной человек!

Фотография - от

maks_skam.

( Посмотреть в полный размер, 287,89 КБ, 870x603 )

Звездолет плюхнулся на планету Динозавров в ночь с субботы на воскресенье. Плюхнулся тяжело, на бок. Вода вскипела, а на титановых боках корабля запузырилась краска. Раскаленный звездолет, мерно шипя, медленно погружался в незнакомые воды незнакомой планеты. Экипаж сидел на местах в рубке, все шесть человек были без сознания, и только у капитана корабля, девушки по имени Рита, из носа не текла кровь. Впрочем, и она была в отключке. Перегрузки. Незапланированная посадка из-за отказа двигателей. Привет. Она успела, конечно, связаться с главной базой и доложить о том, что звездолет терпит бедствие. Она была умницей, эта Рита, она даже координаты планеты передала. Но она же была и реалисткой. Лететь к ним на выручку будут около месяца, так что придется держаться силами экипажа. Впрочем, провизии хватит. Вода есть. Все здоровы. Хандрит бортмеханик, её товарищ еще с училища, Джим. Но африканцы вообще склонны к меланхолии, а Джим уже две командировки подряд работает в жутком графике вечного цейтнота. А центр всё время подкидывает новые задания, черт! И мотает их звездолет по Галактике, как... Ну, не буду говорить, чего там думала на эту тему Рита, тем более что она в отключке, говорю же.

Между тем на планете Динозавров начало светать. Тиранозавр Мхут снял очки, достал бархотку и начистил кончик хвоста. По утрам Мхут любил гулять, а потом уже завтракать. Завтракал он иногда тапиками, а иногда фапиками. Любил и цапиков. Вообще, тиранозавры на этой планете были неприхотливы. Отары пустоголовых, но вкусных тапиков, фапиков и цапиков, плодились и размножались ну вот просто неуёмно, а тиранозавры за ними ухаживали, давали витамины и сажали траву повкуснее на те поля, где гуляли их отары. Так и жили. Не воевали, нет. Птеродактили, конечно, хулиганили. Нажравшись дерева бухца устраивали безобразные драки в воздухе. Плевались. Недавно вот вообще - нагадили на голову местному священнику, тиранозавру Пхаке. Тот священник-то священник, но птеродактилей выследил, поймал и наказал. Двоих сожрал, одному глаз на энное место натянул, а еще двоим сказал, что те будут гореть в аду. Отвез их к остову сгоревшего динозавра на берегу моря и заставил нести вахту. Пхака не стал говорить тупым птеродактилям, что сгоревший динозавр являет собой памятник собственной глупости - нажрался в прошлом году грибов, воспламеняющихся в желудке, ну и сгорел к чертям собачьим. Дурак, одним словом.

Поэтому в это утро добрый Мхут хотел сходить к тому обгоревшему остову и отпустить, наконец, несущих вахту птеродактилей - хватит, и так уже месяц там тусуются и по ночам оглашают окрестности рыданьями и всхлипами. И Мхут двинулся к морю. А в звездолете Рита пришла в себя, окинула взором экипаж и выяснила, что психолог экипажа, Арина, увы, не вынесла перегрузок. И умерла. Рита расстроенно подумала, на черта ей вообще в полете психолог, да пришлют вечно неженок, да теперь замучают объяснительными - и полезла вон из звездолета, обозревать место бедствия, мать его за ногу! Высунув голову из звездолета, она увидела Мхута, дающего пенделя птеродактилям. Если бы не этот абсолютно разумный жест огромной животины, Рита мгновенно бы выстрелила, но тиранозавр, дающий пенделя двум явно провинившимся и расстроенным птеродактилям - такого она еще не видела! Мхут посмотрел в сторону Риты и тоже замер. Он-то был тиранозавр разумный и прекрасно понимал, что столкнулся с еще одной формой жизни, с каким-то неизвестным представителем сапиенсов!

Мхут поднял короткие верхние конечности в приветственном жесте. Рита спрыгнула со звездолета в воду и пошла к Мхуту с оружием наперевес.
- Бонжур! - дружелюбно сказал Мхут.
- Фигасе! - сказала Рита, - Вы умеете говорить по-французски?!
- Не знаю ничего насчет французского, - любезно улыбнулся во всю пасть Мхут, - но говорю я на исконном языке тиранозавров.
- Э-э, - сказала Рита, не зная, как себя вести с мыслящим ящером, учитывая, что даже дети знают, что люди - единственная форма разумной жизни во всех исследуемых Галактиках, - Э-э... А у меня вон звездолет сломался.
- Да уж вижу, - сказал Мхут, - Отказ двигателей, поди? У меня в прошлом году такая же фигня случилась, упал на планету Дюна за пару парсеков отсюда, думал всё, отлетался! Но потом поставил запасной движок и чудом набрел на нефть, повезло. Так что вот, живой.
Рита с отвалившейся челюстью слушала Мхута.
- Слушай, мать, - сказал Мхут, - Раз такое дело, сейчас же твои соплеменники начнут к нам сюда летать, суетиться, портить настроение и приставать, да?
- Ну, - сказала Рита, - я обязана доложить...
- Во-во, - печально сказал Мхут, - Я так и знал! А давай договоримся так - мы тут чиним тебе твоё титановое корыто и ты убираешься с богом - и ни гу-гу никому, а? По-дружески, а? Вы ж про нашу планету не в курсе, так? А ты всего-то наври, что видела здесь динозавров и даже одного сожгла (Мхут махнул рукой в сторону остова сгоревшего динозавра), а больше, мол, ничего интересного на планете нет. А динозавров для изучения вам хватит и на других планетах, координаты дам. Они там полностью тупые, вот ими и займитесь.

Что теряла Рита? Да ничего. Ну, не хотят динозавры вмешательства, цивилизация развитая, еще и воевать начнут от неудовольствия, на фига? А ей починят звездолет! Выгода ясна!

- У меня тут психолог от перегрузок померла, - пожаловалась Рита франкоговорящему ящеру, - давай так, мне тоже списывать её сильно заморочено, вот и скажем, что этот сгоревший динозавр её сначала поджарил, за что я его и...ну, тоже поджарила, из пушки, предоставим фото - и все дела, и оба в шоколаде!
- Давай, - согласился Мхут.

Они быстренько вытащили труп психолога из звездолета, запихали её в воду, сделали пару жутких и трагичных снимков - и порядок. Звездолет Мхут со товарищи быстро починил. Экипаж даже в себя прийти не успел и ничего не видел. А Рита поклялась молчать. Еще бы, развязывать на родине язык - себе дороже, дисквалифицируют и посадят!
Мхут и Рита тепло попрощались, а вернувшись на Землю Рита отдала фотографии

maks_skam, чтобы он их обработал.

Лгуны кругом. Особенно среди звездолетчиков! Фотографию, которую Рита приколола к отчету, прилагаю. И вправду страшно получилось.

( Посмотреть в полный размер, 89,56 КБ, 1000x730 )

Есенину было дурно и похмельно. Не радовали ни новые приглашения на литературные вечера в Париж и Ниццу, не хотелось рассолу, опротивели бабы, сплошь жадные, психованные, стервозные, мерзкие и самовлюбленные. Они водили его за собой, как забавную болонку на поводке, уверенные, что она будет плясать танцы на задних лапках, только помани её конфеткой или косточкой. Да-да, он - болонка. Он выдает стихи, когда его об этом просят, он надрывает горло, надсаживает печень, живет навзрыд и как попало только для того, чтобы когда ему скажут - "Сережа! Ну-ка прочти стихотвореньице!" - прочесть его мгновенно, выдрессированно виляя хвостом. Нет, всё, надоело! Он не тряпка какая-то, он крестьянский сильный мужик, он уедет к чертовой матери в свою деревню, он бросит всех этих хищных шлюх и мнимых друзей, он, наконец, займется в деревне давно задуманной поэмой. Он подобьет лирику, а то она у него раскидана рваными кусками по памяти и нету покоя оттого, что каждый день он что-то забывает, что-то безвозвратно теряет, как-то всё... Эх! Как-то всё легкомысленно, как-то всё по-детски, честное слово!

Вчера, перед тем как окончательно напиться, в голову ему пришла блестящая идея, и тогда он и напился. На радостях. Где теперь та идея? Нету! Проснулся с чугунной головой, одетый, запонки эти (тоже франт нашелся!)оставили багровые отметины на опухшем лице... Поехать, что ли, всё же похмелиться, а то язык во рту, как рашпиль - совершенно сухой и аж десны дерет. Да и в голове просветлеет. Да, наверное. Похмелиться неспеша - и на вокзал. В глушь, под деревенские березы, вон из Москвы, надоело!

Есенин рванул ворот рубахи. Продышался. Выпил стакан воды. С неудовольствием потянулся, подошел к окну и... обомлел. На улице не было ничего. Ни-че-го! Куда-то исчезли все здания, мостовые, кареты и авто, кругом, на весь полет его зрения, был ровный слой тоскливой мутной воды, покрывавшей землю. И беззвучие, оглушающее, страшное, чёрное беззвучие, как в могиле.

Есенин издал горлом судорожный то ли всхлип, то ли стон, и, зажмурившись, замотал головой. Он был уверен, что не сошел с ума. Осязание, обоняние, зрение, похмелье и рашпильный язык - всё было при нем. Даже рубец от запонки на щеке ещё не прошел. Не-е-ет, он в уме, в памяти, он просто... Он просто проспал конец света!

В жутком ледяном молчании Есенин тщательно оделся. Побрился. Надел галстук и черное пальто. Он был великим интуитивистом, он точно знал - на водной глади, заменившей собой его привычный мир, он никого не встретит. Не будут брести растерянные люди, не будут рыдать враз оставшиеся без крова женщины и дети, не будет ничего. Мир рухнул. Есенин остался один. Он многогрешен. Господь уготовил ему такую вот пытку - остаться на Земле единственным выжившим.

Сергей неспеша оторвал тонкую узкую веревку - этакий гостиничный декор к бархатным синим прокуренным шторам. Мыло в мыльнице и шнур от шторы перекочевали в карман черного пальто. Он вышел. Запер дверь на ключ, механически, неосознанно. Спустился по лестнице. Вышел на улицу, обернулся. "Англетер" - равнодушно сообщила ему гостиничная вывеска. Есенин отвернулся и пошел. "Как Христос по воде", - подумал он невесело. Слой воды был тонок, мир представлял собой одну огромную, бескрайнюю лужу. Но Есенин видел то, что ему нужно было в этом вывернутом мире. Он видел дерево. И он устало побрел к нему, ни о чем больше не думая, как только о том, как правильно сделать узел на петле.

Мир был пуст. Космически пуст. А космически пустому миру не нужны поэты и стихи. Есенину больше нечего было делать в этом мире.

Фотография предоставлена и обработана

foto_arxiv

( Посмотреть в полный размер, 87,22 КБ, 598x540 )

Так вышло, что они никогда не смогут обняться. Они стоят друг напротив друга, облеченные важнейшей миссией - указывать кораблям путь. Они перемигиваются друг с другом, когда никто не видит, а старые смотрители обоих маяков спокойно спускаются вниз, в свои теплые кандейки в маячных подвалах - и пьют там яблочное вино. Так вышло, что оба смотрителя любят именно яблочное вино.

Маяки гордятся преданностью своих смотрителей. Смотритель маяка, который светит успокаивающим зелёным светом мимопроплывающим кораблям - маленький, толстенький и седой. Смотритель тревожного красного маяка тоже толстенький и маленький, но черноволосый и кудрявый. И оба они в последнее время взяли себе моду - отвязывать лодки и встречаться на середине между маячного перешейка. Этот момент наступает, когда выдается спокойная ночь и яблочное вино в крови обоих смотрителей стучит в их сердца жаждой общения. Именно тогда оба смотрителя звонят друг дружке по недорогим своим смотрительским мобильникам и договариваются о рандеву.

Оба маяка жутко хотят знать, о чём же разговаривают два их хозяина, сидючи в лодках в центре водного пространства? Они вытягиваются, насколько могут, но нет, ни разу не удалось им услышать ничего, кроме звука двух чокающихся кружек. Впрочем, такие встречи всегда заканчиваются громкой песней явно пиратского происхождения: "Йо-хо-хо - и бутылка рома"! Смотрители поют её изо всех своих немолодых уже сил, встав в лодках в полный рост и размахивая кружками. Маяки это единение умиляет, они как будто тоже становятся ближе друг к другу. Ведь их хозяева так дружны, до слез!

Лодки прощально кружат друг вокруг друга и плывут в разные стороны в предрассветной хмари. Одна к зеленому, а другая к красному маяку. А маяки стоят и светят. Что ж - у них такая работа, работа ответственная и почетная. Они её любят и выполняют хорошо. В шторм маяки ёжатся, слушая тревожный топот своих смотрителей по узким винтовым лестницам, но держатся и светят еще ярче, еще яростней прорезая стихию длинными лучами. Никто не заблудится, никто не налетит на мель, у маяков отродясь не было ЧП. Поэтому перешеек между двумя маяками считается у моряков счастливым перешейком. Так и говорится: "Дойдешь до Счастливого Перешейка - считай всё, считай выкрутился, ничего уже тогда не страшно".

Одно заботит маяки. Стареют смотрители. Кто придет на их место? Будут ли те, другие, так же дружить и так же заботливо относиться к своим подопечным маякам? Меня бы на их месте это тоже ужасно волновало. Давайте пожелаем им счастья, что ли? Только по-честному, от души!

Фотография предоставлена и обработана

maks_skam, которого я прошу принять мои уверения в совершеннейшем к нему почтении.

( Посмотреть в полный размер, 251,90 КБ, 957x545 )

Они вообще автономны. Мы все умрем - они останутся одни и будут чувствовать себя вполне волшебно. Более того, они даже и не вспомнят о факте нашего присутствия на земле. И если их трясти и кричать, мол, ну помните, ходили такие на двух ногах, а ноги заканчивались круглой тыковкой, их много ходило, неужели не помните?! - они будут вяло отмахиваться ветками.

Ну зачем им мы, право слово? У них есть фантастические рассветы и туманы над утренней речной водой. У них есть вечная созерцательность. У них есть не "покой и воля", а покой и воля по-настоящему. Безо всяких рефлексий, без нелепых гаданий на ромашках, у них изначально есть всё. Им не надо работать за еду и новый плоский монитор. Они не должны улыбаться начальству и родственникам. Они не способны впадать в тоску, им ведом только зимний безлиственный анабиоз, и даже в этом анабиозе покой и волю у них никто не отберет. Мы можем их только срубить. Распилить. Вывезти в виде чурочек, сложенных штабелями, куда-нибудь далеко от их исконного ареала обитания. Мы можем сжечь их в топке. Или посторить из них дома. И сарайчики. И даже туалет типа сортир можем гордо водрузить на своих шести сотках - из них, из них, родимых. Мы можем всё это сделать с ними и делаем на протяжении веков. А они даже не вспомнят, что мы были, если завтра мы все умрем или массово переселимся к чертовой матери на Юпитер. Мы их тут пилим-пилим, мы из них строим-строим, мы даже изобрели профессию лесоруба. И пилу. Двуручную. Которую можно выгнуть дугой, а потом ка-а-ак отпустить - и она будет звенеть противным металлическим дребезжанием. Мы вообще изобретательны по части "как бы быстренько распилить весь лесной массив планеты". Бензопила с нелепым названием "Дружба" тоже не самый гуманный способ борьбы с ними, белоствольными. Или с темноствольными. С любыми, в общем.

А они стоят и молчат. Вокруг них можно ходить с пилой и топором. Можно носиться рядом с ними в обнимку с бубном. Можно камлать - можно не камлать. Можно распевать церковные псалмы. Можно обнять и плакать.

А им всё равно! Они прислушиваются по весне только к кровотоку влаги, которая подойдет поближе к корням, ближе, еще ближе, не чета вонючим бандерлогам - и корни обнимут ту влагу и начнут её впитывать, впитывать, впитывать... И почки набухнут весной и солнцем. И маленькие трогательные листочки приоткроют глаза. Шире. Еще шире - и вот уже вся ветка зелена. Потом листья возмужают, получат урок жизни, погрубеют и станут басовитого цвета. А потом наступит осень и они, листья, станут желтыми. Бурыми. А кому повезет - красными. И так же отстраненно будут стоять эти самые деревья на берегу этой самой речки и наблюдать за туманом над водой. И им по фигу, что графиня с изменившемся лицом будет мчаться к пруду. Мчишься, графинюшка, да? Ну и мчись, делов то! А станешь топиться - смотри, не распугай туман над водой. Впрочем, можешь и распугать, у тебя ж тоска, да, вроде? Ну вот и топись себе, как все приличные графини, а то задолбала бегать мимо пруда со сплошь изменившемся лицом. Хотя они на твоем месте, деревья-то, бегать бы не стали, а вот встали бы, как сейчас стоят, и тихо бы стояли и смотрели на туман над водой. Осень, графинюшка, осень. Шла бы уж домой, холодно топиться-то... Впрочем, как хочешь, им-то что? Они ж деревья, они и не вспомнят о нас, вымри мы хоть вот прямо сейчас, вот и весь сказ.

Казалось бы - ну чего тут такого, просто замерзшая вода, причем еще и холодная. И колючая, если разбить ледышку на маленькие кусочки. Зато такая прозрачная эта замерзшая вода на сколе, такая странная, такая завораживающая...

У него в жизни было достаточно огня. Может, потому, что сам он был любителем стремительных перемещений и изменений - настолько радикальных, что иногда ему казалось, будто в моменты его очередного рывка в новую сторону действительности подошвы его ботинок высекают искры из асфальта. Такие, как он, вполне способны организовать и претворить в жизнь переворот или революцию - столько им дано уверенности и энергии. Но его устраивало совершенно всё, да плюс политика не трогала его никаким образом, оттого он тратил свою энергию в мирных целях: парашюты - парапланы, рейсинг, охота, сплав на байдарках по горным холодным речкам, горные лыжи и сноуборд, айкидо, репетиции небольшой никому неизвестной группы, которая изредка зажигала в ночных клубах города - не столько для публики, сколько для самих себя. Вобщем, не было в его жизни льда, если не принимать во внимание лед в бокале с мартини.

- Когда же ты, наконец, остепенишься? - спрашивала его мама, гладя по голове неуемного сына, который изредка приезжал к ней в гости. А его отец улыбался и говорил, мол, хороший парень у нас с тобой вырос, если до самой старости не остепенится - так это ж только плюс! Но мама есть мама, она качала головой и мечтала о внуках. А материнские мечты часто становятся реальностью, ведь мамы просят за нас Бога с такой силой и любовью, что Бог не может увернуться от исполнения их молитв.

Всё было логично, мечты и мольбы его мамы достигли того, кто способен всё в мире изменить - и её единственный сын влюбился. Прошло какое-то время, совсем недолгое - и выяснилось, что это не влюбленность, а любовь. Он был таким удачливым всю жизнь, таким ярким, таким цельным - и девушка тоже решила, что вполне себе полюбила. Юные девушки - они вообще склонны к излишней романтизации, им нравится играть терминами и судьбами, ведь им кажется, что впереди - долгая-долгая жизнь, аж до тридцати лет! А дальше, думают они, жизни всё равно уже не будет, настанет старость, так что именно сейчас, пока ты еще юна, надо оттянуться на полную катушку! Вобщем, всё развивалось по классическим жизненным канонам: мы друг друга любим, мы вместе и так будет всегда, и, наконец, - "Мама! У нас будет ребенок!".

Бог знает, может, всё было бы у них долго и радостно, и жили бы они счастливо до самой старости, но судьба каждого из нас - большая затейница. И очень, знаете ли, холодная, малоэмоциональная, если угодно. Он вез свою жену в роддом. Сам, без вызова скорой. Он посадил её на заднее сиденье за своей спиной - это ведь самое безопасное место. Правда, водитель "Газели", абрек, только недавно приехавший в столицу на заработки, наверное, еще не успел узнать, что именно это место - самое безопасное. Потому и врезался именно в него, когда на давно не видевшем ремонта транспорте банально отказали тормоза.

Она умерла в больнице. А малыш - маленький теплый комочек, беззащитный и страшно обездоленный той самой затейницей-судьбой - выжил. И тогда в их семье начался период льда. Лед на голову деду, завернутый в полотенце, ведь у деда давление. Лед в ежевечерний мартини папе, который теперь никуда почти не ходил вечерами, а держал сына на руках и смотрел в экран телевизора, совершенно не понимая, что там происходит. Ледяные руки бабушки (это, говорят, оттого, что у стариков кровь холодная). Иней в квартире - совершенно на всем. Малыш мог его видеть, иней блестел на шкафу и под комодом, на перилах его кроватки и на дедовском кресле - он был везде. В доме стали тихо говорить, часто даже шептать, и иней всё сильнее и сильнее затягивал внутренности дома. А потом появились и сосульки. Жаль, что взрослые их не видели, так жаль. Только малыш чувствовал, что еще немного - и дом превратится в глыбу льда, в верхушку айсберга, в вечную мерзлоту, которую ничем не растопишь.

Прошло время. Малышу исполнилось пять лет. И ему ужасно надоели лед и холод. Так что когда папа и бабушка отправились покупать ему подарки, а дед ушел куда-то по важным стариковским делам, мальчик решил растопить лед. Знаете, как это здорово - разжечь костер в центре гостиной? И лед по углам дома сразу закапал водою, сразу потек, сразу оплавился. И мальчик был счастлив.

...В его жизни всегда было много огня. До гибели жены. За это теперь он расплачивался жутким холодом в сердце. Невыносимым. А ведь были времена... Да, были. Ну, ничего, сыну сегодня пять лет, надо же! Его вполне можно оставлять дома одного, он будет рад подаркам, и даже... Что это? Дым из окон?!

Он не помнил, как забежал в дом и схватил в охапку сына. Он не помнил, как метался с тазами и ведрами, заливая водой горящие шторы и подоконник, как едкий дым ел ему глаза, как подъехала пожарная команда - нет, не помнил. Очнулся он только тогда, когда сын, взятый им на руки, обнял его за шею и, плача, прошептал: "Папа! У нас дома было всегда так холодно, я просто хотел, чтобы стало теплее!" Он хотел ответить, что ведь лето, сынок, как же холодно? - и осекся. Сын был прав - у них было очень холодно. Долго-долго.

Это не значит, что сразу после ремонта огонь в камине стал гореть ежедневным ровным светом. Но иней и сосульки исчезли. Малыш это видел. А неделю назад папа взял мальчика на репетицию вновь собранной им группы. И мальчик там с таким воодушевлением лупил по барабанам, что друзья его папы сказали: "Да, мальчишка растет яркий, ой, смотри, намучаешься ты с ним!" А папа ответил, что если его сын будет ярким и стремительным до самой старости - так это же только плюс, это ведь будет означать, что у него получилось вырастить хорошего парня, разве нет? И друзья с ним согласились.

Лёд всегда тает. Такая у него особенность. А вот огонь никогда не гаснет. Люди - существа теплолюбивые, и, уж если в душе остается хоть самая маленькая искорка огня, люди склонны беречь его и поддерживать. Так им, людям, теплее.