prosvetj

1. В скучном торговом центре, полном дневной лени, пугающей малочисленности покупателей и продавцов, совершенно, судя по виду, плевавших на прибыль, сидит бабуля на коробке. Такая приличная бабуля, в кольцах и браслетах, а коробка старая, грязная и скособоченная.
- Дочка! - обращается она ко мне. - Редиска не нужна?
- Нет, - отвечаю и двигаюсь дальше.
- А и пропадите вы все пропадом! - несется в мою спину. - Менты гоняют, редиска никому не нужна, как старухе жить?
Я поворачиваюсь, смотрю на нее и тихо говорю - а давайте, мол, я вам сто рублей дам, просто так дам, без редиски.
- Иди-иди! - сердито говорит бабуля. - Я тут не христарадничаю, а торгую!
И, глянув на меня гордо и неподкупно, как крутой американский коп, отворачивает голову.
Во народ.

2. Девушка лет двадцати пяти в продуктовом магазине. В коляске, что она везет - пухлый младенец, периодически открывающий розовый рот и делающий "хнык". Второй ребенок лет пяти мечется по магазину, как взбесившийся болид - то свалил пакетики для завтраков, то зацепился ногой за газетную стойку, обрушив последнюю с грохотом, в общем, не скучно. Таджичка, убирающая за мальчишкой следы разрушения, бубнит, что "такой невоспитанный мальчик", но покорно ходит за пацаном.
- Хотите, я вас пропущу? - спрашиваю я девушку, когда она подруливает с коляской к кассе.
- Нет, спасибо, - улыбается она. - Они пока тихие.
- Тихие?! - удивляюсь я.
- Хнык-хнык-ааааа! - подтверждает дитя в коляске.
- Мама! Мама-мама! - кричит пятилеток.
- Ага, - улыбается она, спокойная, как удав.
На выходе из магазина пятилеток спотыкается и падает, здорово ударив коленку. Кряхтит, поднимается и говорит "Мама! Я не плачу! Я только чуть-чуть, чуть-чуть!" - и начинает рыдать, подойдя к матери и уткнувшись в нее носом. Дитя в коляске немедленно поддерживает брата басовитыми "хныками". А я неожиданно ловлю себя на том, что мне тоже хочется подойти к девушке, уткнуться в нее и всласть прореветься.
Ухожу из магазина, иду по дорожке и плачу. Тихо-тихо, чтоб никто не видел.
Объяснить, что это было, не могу. Засело в голове, вот глупость.

3. Из-за табачного ларька, в котором я покупаю сигареты, выруливает бомж. Опухший, побитый, грязный, похмельный - страшный.
- Слышь, - обращается он ко мне не голосом, а каким-то клёкотом, - дай десятку!
- Нет, - холодно говорю я и отхожу, эвакуируюсь от его вони.
- Сука! - бросает он равнодушно.
- Мудак! - повернув голову, констатирую я.
"Черт возьми, черт возьми, не сметь отвечать на гадость гадостью!" - думаю про себя. И откупаюсь от вселенной, подав старушке в переходе, торгующей какими-то блокнотами, что ли. Старушка крестится, "дайбогздоровкает", крестит меня и улыбается.
И меня попускает.
Хотя, конечно, глупости всё это, глупости.

4. Иду по улице, прислушиваюсь к сердцу, к тягучей крови, сгустившейся на жаре до желеобразного, кажется, состояния. Решаю купить воды. Рядом со мной идет девушка, навстречу - мужчина лет тридцати пяти. Пока я думаю, где купить воды, и кручу головой, девушка и мужчина останавливаются, увидев друг друга.
- Ты?! - спрашивает мужчина, будто задохнувшись.
- Сашка-а-а..., - говорит девушка.
Стоят несколько секунд, а потом бросаются обниматься.
Стоят в людском потоке, молча обнявшись, будто пытаясь прикипеть друг к дружке.
Я, забыв про воду, машинально закуриваю, во рту горько, выкидываю сигарету, а они все стоят.
"Цыц! - говорю я своей голове, которая немедленно начинает придумывать про этих двоих историю. - Дай людям пообниматься!".
Оборачиваюсь, довольно далеко уже отойдя - неа, стоят в той же позе.
- Заткнись! - велю я фантазии.
- Пить! - велит разум.
И я ухожу совсем, думая, что когда-то же они разойдутся, правда? Только бы больше не потерялись.

5. Мысли лениво кружат по аквариуму головы и ни на чем конкретном не останавливаются, текут, будто не мои. Но, кажется, этим пунктиром я описала некие симптомы. Свои, не мира. Мир что, миру по фигу, он катит перед собой городское лето, как усталый навозный жук - и все дела. Обещают много жары, я поглаживаю пульт от кондиционера и хрущу редиской, а потом в замке поворачивается ключ - и вся моя вселенная обретает устойчивость.
- Я устал, как собака! - говорят мне. - Я мокрый, не целуй меня!
А я не слушаю, я целую его потный нос, обнимаю его, взмокшего и пышущего уличным жаром - и смеюсь от счастья.
Когда-то один из моих давних приятелей сказал, чтобы я не выходила замуж, мол, ты связалась с холодным и расчетливым типом, вот увидишь.
"Холодный и расчетливый тип" терпит невыносимую меня столько лет, что я должна поставить ему памятник.
Он сейчас спит, а я ленюсь сделать ему оладьи. Всего-то оладьи, никакой не памятник.


Жара-а-а.

Вызывают у меня недоумение, оторопь, испуг, неумение принять их позицию и зависть, зависть, зависть.

У приятеля родилась дочь. Приятель взрослый, под сорок, дочь мелкая - где-то под год ей нынче.
- В Москве я растить ее не буду, - принял решение приятель, - ни в коем случае не буду, это ад. Слава богу, жена со мной согласна полностью.
- А где ты ее будешь растить? - озадачился офисный планктон в моем лице и преданно вцепился в клавиатуру. На всякий случай.
- На Гоа, - улыбнулся приятель. Ну, знаете, будто про соседнюю булочную мне сказал, безмятежный, как птица-тупик с полным клювом рыбы.

Взял отпуск по уходу за ребенком. Сдал московскую квартиру. И на Гоа, натурально.

Прислал мне как-то фотки, я на это его письмо трусливо не ответила. Потому что только со второго просмотра поняла, что этот поджарый туземец в шортах держит на фотографии не тушку только что убитой из лука живности (держит ее победно, кстати), а собственное дитя - за ногу, вниз головой, над морем-океаном, в котором сам стоит по колено. Дитя похоже на упитанного бройлера по виду и на самую счастливую в мире маленькую девочку. Когда поймешь московскими мозгами, что такими бывают девочки, если их родить, увезти на Гоа и загореть. А не цыпленки, нет.

Звонит сегодня. Говорит, мол, заеду, ты как насчет кофе?
- Болею, - хрипло объясняю я. - Горло и температура.
- Ну, тогда в другой раз, мы ж не в Москве, но я бываю тут наездами, - говорит бодро и громко.
- Ну да, ты ж на Гоа, - все так же поражаюсь я, произнося это самое "Гоа" таким образом, будто пробуешь на вкус огромный сверкающий бриллиант.
- Не, мы нынче в Электрозаводске, - отвечает он.
- Как?! - кашляю я. - Как вас туда-то занесло?!
- От Гоа мы устали, московскую квартиру сдаем, а у тетки в Электрозаводске трешка. Понимаешь, из дома выходишь - и сразу лес, очень здорово!

Вы вслушайтесь: из дома выходишь - и сразу лес. Это для человека определяющий фактор. Это для него главное. Это. И чадо растет в такой же логике приоритетов.

*обняв ноутбук отчаянными объятьями*
Странные же люди, правда?
Гоа, Электрозаводск, лес...

Боюсь и завидую, боюсь и завидую.

Черт возьми, весна, люди, звери и даже всякие глупые птахи в полной радости, а мне застрелиться хочется. Идешь теми же дорогами, вдыхаешь те же запахи, казалось бы – радуйся, человече, чего тебе еще-то? Ан нет, не выходит.

Сын вчера заявил, что все, что он покидает нашу юдоль скорби и отбывает на колосистые луга вольной жизни на съемной квартире с его любовью навсегда по имени Маша, а мы, косные и ограниченные мещане, можем и дальше предаваться унылым утехам типа дачи и выгула собаки по утрам и вечерам. На вопли жены сын отреагировал дежурно: шарахнул дверью и был таков, это его любимый способ вести диалог и решать проблемы. Впрочем, жена тоже повела себя дежурно – ор как защитная реакция, ор ради ора, очень конструктивно. Я привык, конечно, я ко всему привык, мы ж так устроены – ко всему привыкаем, пока не помрем. Потом, тоже по давно известному сценарию, жена обрушилась на меня.

- Рома! – заявила она с надрывом, Сара Бернар, мать ее за ногу. – Рома! Что нам делать?!
Я успокоительно побубнил в духе «все обойдется», «он взрослый человек, ему надо идти вперед самостоятельно», но не тут-то было, душа жены требовала страсти. И стала страсть. Я неправильно воспитал потомка, и ей не дал, ибо сатрап и вообще неудачник. Я глупо проворонил наши с ней жизни, а теперь нам по сорок пять и все кончено. И сын пойдет по моим стопам, такой же увалень и пентюх, все надежды рухнули!
- Так я сатрап или пентюх? – попытался уточнить я, дурак, не смог промолчать.
- А-а-а! – завопила моя половина, окрасившись багрянцем, что твой месяц. – Ты хочешь свалить все на меня, кажется?! Всю нашу неустроенность, вечные долги, вечная нищета, вечная работа, твоя занятость за три копейки, сроду не умеешь рук ни к чему приложить!

Все в кучу, как она любит. Да, я унылый профессор унылой кафедры унылого института, с унылым окладом и постоянным писанием курсовых, рефератов и прочего такого для своих же богатых студентов, все так. Но ведь она знала, за кого выходит замуж! Я честно сказал ей перед свадьбой, что больших денег в браке со мной она наверняка не увидит, я пентюх, тут она права. Но тогда она ответила, что любит, что так любит, что вместе мы пройдем все испытания и любое горнило и пекло. А вот горнила и пекла нам по жизни не досталось. Досталась обычная жизнь, сермяжная, без горнил. От зарплаты до зарплаты, родители болеют, сын пошел в школу, на дачу забрались воры и украли все, вплоть до чайных чашек с отбитыми ручками, умерла теща, надо купить кровать – эта совсем разваливается, «Не читай за столом!», «Опять притащил работу на дом, все выходные смотрю на твою спину!» - ну, и все в том же духе. Какое там горнило, болото. И оно нас сожрало лет за десять без остатка, совсем. Вместо «милый» - «Рома, опять ты не сделал, не вымыл, не прибил, не купил, забыл, не смог!». Я от этого все наклонял голову да сутулил плечи, молчал, терпел – и совсем себя потерял.

А теперь еще ушел сын, правильно сделал, но меня она теперь сгрызет совсем. Эх, жизнь. Выгуляю сейчас Чарли, который, негодяй, опять нашел какую-то хрень и пытается ее сожрать («Чарли, фу! Немедленно отдай эту гадость!»), куплю коньяку и нарежусь со страшной силой. К Ваньке Кислевскому пойду, вот что.
- Вань, привет, как оно? Ага, славно. Коньячку не хочешь со мной вмазать? Да, повод еще тот – Димка ушел жить отдельно. С девушкой, ага. Моя орет дурниной. Ну, стало быть, жди, зайду.

А вы говорите, весна и радость. Вся радость – с Ванькой выпить, таким же унылым профессором, как и ваш покорный слуга. Был бы помоложе, завел бы себе любовницу или и вовсе бросил бы жену, надоела, сколько можно терпеть. Но я лыс и облезл, какая мне любовница, что уж. Или, может, ещё не поздно, как вы думаете? Нет, правда, а? У меня такая аспирантка на кафедре есть – это ж цветок душистых прерий, честное слово! Тридцать лет, все при ней, даже, что поразительно, мозги, и без меня ей вариантов защититься нет, уж будьте покойны. Хм… А вот теперь да, теперь как-то повеяло весной («Чарли, фу!»). Да-да, определенно повеяло. Кстати, ее, что примечательно, тоже Маша зовут, как девушку сына. Помашем Машами нашей маме! Смешно получилось бы, вот правда.
Ну ладно, уговорили, не так уж и плохо этой вашей весной. Особенно если с Машей выгорит.
- Чарли, дурацкая собака, фу! Пошли за коньяком. Покажем нашей маме, кто тут пентюх!

P.S. Типаж списан с натуры.

Садовое. День. Глухая пробка из-за распальцованного имбецила: "Газель" столкнулась с "Мерседесом", мерседесовский водитель за наглость и уверенность в том, что уж его-то пропустят по любому, а то и облетят, уже получил от газелиста в глаз, гаишники и миполиция строго хмурят брови, пробка обреченно сигналит. Водитель "Мерседеса", густо унавоживая обвинительную речь матерщиной, возмущенно машет рукой в сторону газелиста. Газелист, мужик лет пятидесяти, спокойно смотрит на его подтанцовку, в глазах - нет, не презрение, а скука. Что-то вроде "Ах ты, елки, еще один кретин на мою голову, уж сколько их было, ан нет, вновь жизнь подкинула дерьмеца".

- Почему вы его ударили? - спрашивает его…э-э… полицейский в виде обычного пожилого мента в обычной милицейской форме.
- Потому что как их еще учить? Слов они не понимают, - пожимает плечами газелист.
- Ты, урод! - вступает в дискуссию обладатель подбитого глаза.
- Ну-ка, сынок, - поворачивается к нему…э-э…представитель правопорядка, - помолчи, пока дяди разговаривают. А то я тебе и от себя еще добавлю. Ничего, походишь с фонарем, может, поумнеешь.
- Я подам заявление! И на тебя тоже! - ерепенится подбитый глаз.

Из двух машин, на глазах которых произошло столкновение и которые первыми встали в пробку из-за аварии, синхронно, будто сговорившись, выходят двое мужчин. Молодой парень и старик лет семидесяти с гаком. У парня - двенашка, у старика - какая-то дорогая машина, марки не увидела, хоть и встала на парапет, и вытянулась в дудку.
- А вот если мы…, - начинает парень из двенашки на повышенных тонах.
- …сейчас присоединимся к желающим и отмудохаем тебя, козла…, - вступает старик, попирая грязный снег дорогими туфлями.
- …то ты тогда закроешь хлебало?! - возмущенно заканчивает парень.

Газелист и мент, молча наблюдавшие за такой сценарной слаженностью угроз двух незнакомых друг с другом людей, переглядываются и начинают хохотать. Старик и парень тоже переглядываются, явно прикидывают, как их перекличка выглядела со стороны, смотрят друг на друга и подключаются к хохоту. Стоят и ржут вчетвером, а застрявшие в пробке люди, пусть и не слышали, чего там было, тоже начинают улыбаться.

Подбитый глаз, злобно зыркнув на хохочущих, поворачивается и садится в машину, со всей дури хлопнув дверцей. А разношерстная компания стоит и доброжелательно ржет.

Кто-то скажет "Варварская страна!". Кто-то - "Должен решать суд, не имел он ему права морду бить!". Кто-то еще что-то скажет, море людей - море мнений.

А я ничего не сказала. И пошла себе на работу в лучезарном настроении. Объявив в душе весну, уже окончательную.

Утром в маршрутке две женщины. Одной около пятидесяти, дорогая шуба, дорогая сумка из превосходной кожи, изящные кольца, тщательно накрашенное лицо, надменный взгляд. Вторая ничуть не хуже – лет сорока, в узких брюках, енотовом полушубке, высоких серых замшевых сапогах и при серой сумке от Келвина Кляйна. Обе передают деньги на проезд, затем к ним возвращается сдача и одна, что постарше, недодает другой пять рублей. Обсчиталась, ясное дело. Та, что помоложе, возмущенно: «Вы мне пять рублей верните, что это вы их к себе кладете?!».
- Да? Хм, действительно, - отвечает норковошубая дама, - держите.
- Вот так и начинается, вот с таких вот мелочей, а потом – опаньки! - клептомания, - бубнит енотовый полушубок, по-птичьи уцепив пятирублевую монетку и стремительно закинув её в кошелек.
- Да прекратите вы, в самом деле, - сморщившись, как от зубной боли, тихо отвечает ей старшая дама.
- И не надо мне тут говорить «прекратите», я сама знаю, когда мне говорить, а когда прекращать, не затыкайте мне рот! – не унимается младшая.
- Ну что вы завелись, дорогая, мне не хочется выяснять бездны моей клептомании в вашей компании, перестаньте! – чуть повышает голос старшая.
Я, делая вид, что углублена в чтение, сижу рядом и не без удовольствия слушаю этот словесный бадминтон. И тут у старшей звонит телефон.
- Да, папа, - говорит она другим, почти детским голосом. Папа на том конце трубки что-то коротко рассказывает, лицо женщины становится не пятидесятилетним, а молодым, светлым. «А ты будешь на новый год делать свой пирог, а?» – спрашивает она с надеждой. Слушает, что ей отвечает отец и совсем ребячьим голосом задает очень волнующий ее вопрос – «Пап, а вы меня на новый год позовете?».
- Да, - ласково отвечает отец, я слышу, что ласково.
- Тогда без меня пирог не режьте, а? Дождитесь! – просит моя попутчица.

И мне становится так хорошо, что у этой женщины есть отец, что он печет на новый год свой фирменный пирог, что он наверняка в добром здравии, что ее ждут в его доме, что она поедет встречать этот праздник туда, где ей хорошо. Она, эта взрослая женщина с надменным поначалу лицом, поедет в дом, где ее любят, туда, куда она очень хотела попасть именно на новый год – и я сижу и ужасно за нее радуюсь. А вторая, которая до этого звонка хотела ругаться, едет молча, в глазах ее – мысли о новом годе, навеянные разговором той, с кем она пыталась собачиться. Не очень радостные, судя по грустным глазам. И мне становится жаль, что у нее в этот новый год что-то не складывается, ведь именно это заставило ее искать случайной ссоры в маршрутке, а вовсе не какие-то пять рублей сдачи.

Я еду, смотрю в окно на суматошную Москву, отчаянно скупающую под праздник уйму барахла, и мысленно желаю всем-всем, чтобы, каким бы ни был тяжелым год, его финал у всех выдался легким и ярким, счастливым и беззаботным. «Насколько это возможно, Господи, - думаю я, - сделай так, а?». И мне кажется, что он постарается. Если не срываться в маршрутках и вне их, он постарается. Просто он хочет, чтобы первыми постарались мы. И это, я думаю, справедливо.

Семья и школа, а так же высшие и средне-специальные учебные заведения, убеждают юных граждан, что человеческое общение есть роскошь и желать его реализации право и где-то даже долг каждого прямоходящего. С возрастом человеческое общение действительно становится роскошью, ибо юность, набив нам шишек от раздачи вышеуказанной роскоши кому ни попадя, готовит почву к тому, чтобы мы, наконец, научились выбирать, с кем нам комфортно общаться, и за буйки этого личного круга общения не заплывать. Это разумно, да, но есть общение по необходимости, от которого, уж если ты живешь не на пальме посреди необитаемого острова, а вовсе даже в многомиллионном городе, никуда не деться.

Итак, вы решили заказать себе, к примеру, диван. И вот вы лучезарно выбираете его себе. С ортопедическим основанием, со специальными пружинными блоками, и, затоптав в себе гринписовские порывы, даже с обивкой из натурального меха мексиканского тушкана. Трусливо стараясь не думать о том, сколько тушканчиков встретили смерть от рук зловещих мексиканцев, направо и налево орудующих окровавленными мачете посреди прерий, – или что там в Мексике, кроме мексиканцев и кактусов? Пампасы? Саванна? В общем, о смерти тысяч ни в чем не повинных тушканчиков мы сейчас с вами давайте не будем думать, а просто скажем с надрывом «Господа! Вы звери, господа!», утрем слезу и продолжим о роскоши общения.

Стало быть, диван вашей мечты выбран, перед вашим внутренним взором проносятся сладостные картины, на которых вы лежите на диване, предаваясь неге. Умилившись видению, вы звоните милой девушке-диспетчеру, она радуется вместе с вами, говорит, что через месяц означенный диван примет вас в свои ортопедические объятья, а по поводу доставки вам позвонят на неделе. На этом роскошь общения набирает обороты. Спустя неделю вам звонит грубый и явно похмельный гражданин и сообщает в директивном порядке, что диван будет доставлен тридцатого числа.
- Позвольте, - не соглашаетесь вы, несколько опешив, - эта дата меня никак не устраивает. Вот прям абсолютно. Мне нужно, чтобы его доставили четвертого!
- Ничего не знаю! – отвечает грубый дядька. – Звоните менеджеру и договаривайтесь.

И начинается. Вы звоните менеджеру. Менеджер «только что вышел», «ненадолго отлучился», «скоро будет» или «уже ушел». Вы звоните диспетчеру раз. Потом другой. Потом третий. После третьего раза, когда вам снова клянутся, что менеджер прямо сейчас, теряя тапки, помчится вам перезванивать – и, ясное дело, не перезванивает, вы приобретаете вид убийцы тушканчиков, зажав в руке телефонную трубку на манер мачете. Общение перестает казаться вам роскошью, а диван – такой уж необходимой вещью в вашей квартире.
- Девушка! – говорите вы диспетчеру, перезвонив в четвертый раз. – Закон о правах потребителя гласит следующее…
- Ми-ми-ми! – испуганно недослушивает девушка и выдает вам ворох телефонов, как городских, так и мобильных, по которым может быть доступен неуловимый менеджер.
Набрав один из номеров вы, тревожно суча ногами, прослушиваете композицию «Let my people go», в очередной раз убеждаетесь, что вам по-прежнему нравится Армстронг, а потом какая-то сволочь (явно менеджер) сбрасывает звонок, не дав вам насладиться Армстронгом ещё много-много раз. Вы окончательно звереете и звоните по остальным номерам. С тем же минусовым результатом.
- Девушка! – рычите вы в трубку, снова набрав несчастную диспетчершу, и та безошибочно определяет в вашем рыке жажду крови во имя мести за убиенных тушканчиков, как минимум.

И – о, чудо! – после беседы с диспетчершей вы, набрав номер, по которому пел Армстронг, больше не вдаетесь в подробности его тёрок с Моисеем, а слышите слегка олигофреничный, отчасти сонный, но таки живой голос человека на том конце провода. Он вяло называет вам свое имя, признается, что он и есть менеджер, - и вы немедленно исполняете сольную партию, припоминая про права потребителя, вашего знакомого юриста, ловко вворачиваете словосочетание «недостоверная информация» и вообще отрываетесь за все свои страдания. Иссякнув, вы спрашиваете «Ну так что?!» и предвкушаете падение менеджера в пыль под вашими ногами.
- А вы по какому вопросу? – индифферентно интересуется тот, перед кем вы только что исполнили лучшую в своей жизни аудио-роль.
- О боже мой! – говорите вы.
- Шит хэппендс! – говорите вы.
- Мне нужен диван! – говорите вы, наконец.
- Какой? – равнодушно интересуется этот негодяй.
- Номер заказа 100456! – чеканите вы, вы, которая не помнит наизусть даже номера телефона собственного мужа.
- Сейчас, - утомленно отвечает это исчадие и вы слышите, как он неторопливо стучит по клавиатуре.
- Диван «Цезарь»? – вопрошает он.
- Никогда в жизни, - отвечаете вы, - я бы не стала заказывать диван с таким названием!
Но тот, кто работает менеджером, явно не в курсе, как закончил свои дни Цезарь и вообще он скорее всего думает, что это такой салат – и больше ничего.
- Сто сорок тысяч у него цена? – всё так же меланхолично продолжает он.
И вы обреченно объясняете, что за такую цену вы никогда не купили бы диван, даже если бы он был весь из золота и алмазов. И снова называете номер заказа. И снова ждёте. И снова объясняете.
И ваш заказ обнаруживается как раз в тот момент, когда вы готовы послать всё к чертям, заехать в любой мебельный, купить любой диван, лишь бы прекратить эту роскошь общения. Правда, тут же выясняется, что ваш диван изготавливает мебельная фабрика в стольном граде Владимире. И вы требуете, чтобы менеджер сообщил во Владимир, что доставка должна произойти четвёртого числа, иначе вы лично четвертуете менеджера и всех мебельщиков страны.
- Мне что, во Владимир ехать? – удивляется менеджер.
- Мужчина, - вкрадчиво говорите вы, окончательно убедившись, что менеджер перенес родильную горячку, а потому невменяем навсегда и безвозвратно, - давайте попробуем мыслить логично, а?
- Му, - с сомнением соглашается тот.
- Наверняка во Владимире существует телефонная связь, а? – вкрадчиво намекаете вы.
- Му, - кажется, весьма удивляется он.
- И у вас вполне может быть номер телефона мебельной фабрики Владимира, - продолжаете вы.
- Му, - начинает прозревать мужчина.
- Теперь найдите его, позвоните туда и скажите, что заказ под номером таким-то надо доставить тогда-то, а? Вы же их непосредственный руководитель, правда? – заискиваете вы.
- Да! – говорит менеджер, сменив пластинку с «му». – Я вам перезвоню в течение десяти минут.
И перезванивает, вы не поверите. Правда, сомнения у вас всё равно остаются, причем нехорошие, потому что когда вы обрадовано говорите, что вы рады, что он позвонил во Владимир и счастливы, что диван привезут тогда, когда вам надо, он задает вам убийственный вопрос - "А когда вам надо?".
- Твою бога душу мать! – говорите вы. – Четвертого числа. Чет-вер-то-го!
- Ну да, я так и сказал, - отвечает этот недоделанный убийца тушканчиков и, заученно выдав финальное «Заказывайте у нас ещё!» (немедленно получив в ответ «Да никогда в жизни!»), кладет трубку, подлец. А вы остаетесь с горящим от роскоши человеческого общения ухом, натертым трубкой, и с острейшей мечтой – никогда, никогда больше не испытывать подобной роскоши!

И это, граждане, всего лишь диван. Что происходит с людьми, которые заказывают двухпалубные яхты – я и вовсе думать не хочу. Зато теперь истово убеждена, что богатые тоже плачут. Слезьми. На то она, знаете ли, и роскошь. Нечеловеческого общения.

Человеческие истории вечны и повторяются по кругу, из века в век, покуда жив род людской, как ни банально. Но каждый раз очередной истории удивляешься так, будто и не читано тобой никаких книг, не видано людей и их отношений.

Поженились они после института. Ольга и Игорь. Ольга родом из Смоленска, дородная, уютная блондинка, домашние обеды вкуснее, чем в правительственном санатории, а у Ольгиной мамы в Смоленске - свой дом и богатые сад с огородом. И магазинчик. Белье, одеяла, пижамы там разные - в общем, финансово без бед. Отец домовитый, "я сажаю кулубнику вот этими вот руками" - узнаваемый российский типаж крепкого хозяина с красным кулацким лицом лопатой. Нет, я не с сарказмом, вовсе нет. Там такой дом, что у любого юмориста язык к гортани прилипнет. Там хоромы. И сарай. И коптильня. И баня о двух этажах с верандою. И зимний сад. И теплица умопомрачительной территории. Я вообще не понимаю, зачем Ольгиной маме пижамами торговать, ей же как аграрию цены нет. Но добро не пропадает, не с торговой жилкой Ольгиной мамы такому добру пропадать, у неё клиент постоянный. В июне клубнику увозит коробками, потом коробками же огурчики, помидоры, кабачки, тыквы, яблоки, грибы (уже закатанные в банки, промышленными масштабами собираемые всем семейством по осени - после Ольгиного семейства по грибы соседи не ходят, нечего собирать). В общем, семейство доподлинно знает, почём она - копеечка.

А тут Игорь. Худющий и в очках, очень гармонично они в паре с Ольгой смотрятся. Она сложит уютные пухлые ручки на животике во дни семейных посиделок под полный стол вкуснотищи да под здоровенную бутыль собственноручно изготовленного самогона, так вот - сложит, угнездит голову с корзинкой из кос на мужнино костистое плечо, да ка-а-ак затянет "Деревня моя, деревянная дальня-йа-а-а!". Красиво, кстати, поет. Хоть какая она деревенская, самая что ни на есть москвичка, квартира на Кутузовском, родители Игоря им ее оставили после свадьбы. Удивленно пожали плечами, пару раз пообщавшись с невесткой на общие темы - да и отбыли себе на ПМЖ в Испанию. Отец Игоря, в прошлом довольно известный медик, в конце восьмидесятых начал немножко заниматься бизнесом - медицинским оборудованием, так что в девяностые плавно и без потрясений перевел бизнес на крупные объемы, а к двухтысячным, заработав весьма приличные деньги, решил провести старость вне России. Бизнес продали - и переехали. Сыну не оставили не из вредности и не из подлости какой, упаси бог, просто "Игоряша у нас не про это. У него вон Ольга, ему хорошо, говорит, так, как есть - ну куда ему бизнес? Сидит вон у друга на фирме начальником юридического управления - денег хватает и забот в разы меньше. Нет, бизнес - не для Игоряши".

Внук Денис - тот да, тот в Игоревских родителей. Ни секунды покоя, школу закончил - дунул к деду с бабушкой в Испанию, год покрутился, поосмотрелся - и в Италию. А оттуда и вовсе в Америку. Ой, повезло с внуком! Учится и понемножку уже зарабатывает помимо учебы, хоть медицина должна всё время отнимать, ан нет. Студент-медик, а уже фирма своя, на пару с приятелем, нет, мальчишка мозговитый получился, у родителей ни копейки не берет, всё сам, умница.

А Игорь с Ольгой, стало быть, одни остались. Не старые ещё, немногим за сорок, живи - не хочу. И живут, а чего. Работают. Ольга-то, правда, не юристом, а массажисткой трудится, закончила заочно медтехникум - вот и специалист. Отменный, говорят. Запись к ней на полгода вперед. На выходные едут к старикам, тяжело им уже одним на хозяйстве-то. Хорошо живут, в общем. Дружно.

Правда, соседка на днях рассказала, что иной раз Игорь, оказывается, характер может показать, надо же! Говорит, сидели пели у себя в саду, Ольга, как обычно, запевалой - остальные кто как может подпевали, соседей позвали, потому как у Ольгиной мамы юбилей, семьдесят лет, дата. Ольга допела, Игорь извинился и вышел из-за стола. И соседка как раз решила домой сбегать, проверить, спит ли внук. И аккурат наткнулась на Игоря. Сидит он за малиной, курит в кулак - и вроде как плачет.
- Игорь! - испугалась соседка. - Ты что это? Плохо тебе, болит чего?
- Иди ты к едрене фене, старая дура! - заорал Игорь так, что соседка на пятой скорости унеслась к себе в дом.

- Ну надо же! - удивлялись соседи её рассказу. - И чего это он с цепи сорвался? Сыночек-то их вон в кого, оказывается! Он же от них со скандалом уезжал, все слышали, как он на крыльце на них орал, мол, уеду хоть в Антарктиду, лишь бы мать да прочих родственничков не видеть! Отца сожрали, кричал, так на то он и тряпка, чтоб об него ноги такие как вы вытирали, а я вам не дамся! Подавитесь вы своими деньгами, мать вашу! В три горла жрете и всё вам мало, одну книжку на троих прочитали, да и то, поди, в школе. Азбуку!
- Это Денис?! - изумлялись те, кто ещё не слышал этой истории. - Никогда бы не подумали, такой приличный парнишка, такой умница... Это его Игоревские родители науськали, ясное дело. Гордые, все из себя умные-интеллигентные, одним словом - сволота.
- Да как бы они его науськали, когда они, вроде, в этой, в Барселоне, что ли, а Денис аж в Америке? - не соглашались другие участники обсуждения.
- С них ста-а-анется! - отвечали им уверенно. - Эти вон пашут, спины не разгибая, а те наворовали - и уехали, чтоб не посадили, дело-то яснее некуда.
- Ну так-то да, против правды-то не попрешь, - согласно кивало головами всё собрание, сурово осуждая подлую Игоревскую родню.

А утром Игорь перед соседкой извинился, не подумайте. И два литра варенья фирменного принес, Ольгиного. Одно абрикосовое, а второе царское, крыжовенное, с вишневым листом. Хороший человек, приличный, наорал - и сразу извинился. Понимает в людях, не то что его родственнички заграничные. Свой мужик, в общем.

Вчера в метро стоят две тетки лет по пятьдесят – потные, взъерошенные, измочаленные этой духотой и гарью до крайней степени, - стоят, шумно дышат, обмахиваются платочками. Вагон полупустой, тетки расположились напротив дверей, чтоб из открытых окон хоть чуточку дуло. Проехав пару станций, одна из них внимательно смотрит на себя в стеклянную дверь и вдруг, повернувшись к товарке, возмущенно говорит: «Это сколько же я с поплывшей тушью ходила? И ты мне ничего не сказала!». Смотрю – и правда, левый глаз у неё траурно расплылся, подводка уехала к брови, а тушь размазалась под глазом в виде кляксы.

Вторая тетка смотрит на первую и, тяжко вздохнув, отвечает: «Господи, да кому ты нужна по такой жаре? Хоть гудроном себе морду вымажи – никто и не заметит!». Стоят. Молчат. Смотрят на себя в дверные стекла. Первая, с размазанной тушью, поворачивается к подружке и густо прихахатывает – видно, представила, как она бы смотрелась с мордой, намазанной гудроном. Та смотрит на неё, тоже, видно, это дело себе представляет – и радостно гыкает. Через полминуты обе дамы заливисто ржут, пихают друг дружку локтями в бока, а затем переходят в чистую истерику – видно, что стараются успокоиться, но не выходит, хоть ты тресни.

Вагон останавливается, они вываливаются потным клубком сотрясающихся тел на перрон и там, облокотившись руками о колонны, продолжают хохотать, мотать головами, махать друг на дружку руками – и ржут, ржут безостановочно. Двери закрываются, мы уезжаем дальше, в вагоне все истомленно сияют, этакие масляные блины, куча упарившихся смайликов.
- Что жара с людьми творит! – говорит мне женщина, сидящая рядом.
- Да ужас! – говорю я.
Переглядываемся – и начинаем трястись в таком же смехе, что и те две тетки. До слез, ей-богу. Хорошо, что следующая станция была моя, а то прям чистой воды Кащенко: сидит полвагона людей и подавляет в себе хохот, трясясь беззвучно. Состав отъехал, но краем слезящегося глаза я успела зацепить продолжающуюся всеобщую тряску в вагоне.

Когда мы не деремся за деньги, карьеру или выживание, мы все, все до единого - обычные и в большинстве своем хорошие люди. На том стою тридцать восьмой год своей жизни. И стоять буду.

ЗЫ. Я каким-то образом удалила все свои ответы из поста, это всё жара и кривые руки, но я честно ответила всем!

1. В кафе на летней веранде четверо девчонок. Совсем юных, лет по семнадцать. Каблуки, короткие юбки, раскрашенные лица, в бокалах на их столике морковный сок, сидят, курят, треплются.
- Не знаю насчет шведов, - говорит одна со знанием дела, - а британцы – те да, те в сексе на высоте. Но с неграми им не сравниться, конечно.
Я пытаюсь осознать, какое количество сексуального опыта может быть у столь юного существа, дабы экспертным тоном повествовать о сексуальных преимуществах британцев и негров, и заодно стараюсь не подавиться кофе от удивления.
- Типа у тебя был когда-нибудь негр или англичанин! - смеется одна из четверки, столь же недоверчивая, что и я.
- Для этого не надо, чтоб у меня кто-то из них был. Зайди на любой порнушный сайт да сравни! – парирует девчонка.
Кто я против них, нынешних? Реликт, пережиток, недоразумение, который с омерзением и бесконечной гадливостью закрывает иной раз вываливающиеся окна с подобным продуктом жизнедеятельности человечества. Какое уж там «сравни».

2. Длинный офисный коридор. На корточках около лестницы сидят двое мужчин в хозяйственной форме, ну, те, которые занимаются развозкой воды и бумаги для офисов, а также починкой проводов, отопления и прочего такого материально-технического. Один из них, рассудительно:
- Ты пойми, потом вы будете иметь сонм (я приостанавливаюсь и прислушиваюсь) трудноразрешимых вопросов. Выход из них будет либо радикально плохим, либо компромиссным, но в любом случае мучительным для обоих.
- Да ясно, - вздохнув, отвечает второй. – Как в детстве уже не получится – я с тобой не играю, уходи, я обиделся.
- Вывод? – интересуется первый.
- А я знаю? – печально говорит второй. – Пойдем по щитку ломом уебем, что ли. Взбодримся.
И ржут заливисто.

3. Впереди меня по улице идет мальчишка лет двадцати. Худющий, как велосипед, но стремительный. Полубежит, то есть, а не идет. Звонит телефон, он достает его из заднего кармана джинсов, смотрит, кто звонит и радостно вопит в трубку: «Ты мне звонишь, чтобы услышать, как я тебя люблю, да? Так вот знай – очень! Очень! Очень!». И прохожие, идущие ему навстречу, услышав его звонкие признания, в которых одно счастье и ни капли стеснения, улыбаются. Разными улыбками – понимающими, добрыми, чуть усталыми, удивленными, с некоторой тенью зависти, - но улыбаются все. А я иду и улыбаюсь ему в спину. Не знаю, какой улыбкой. По ощущениям – просто счастливой. А он кричит «Я буду через пять минут! Нет, даже через четыре! Или три!» - и бежит, бежит, бежит, все ускоряясь. Конец мая. Москва. Жизнь.

По причине ОРЗ перетряхнула архивы. Выкладываю без правки, скорбна тушкой и мозгом, не до правки и не до корректуры.

Женщина-начальник - это непросто. Не потому, что общество патриархальное и чтит всякий там домострой, давно уже нет, правда. Не потому, что баба-дура, хотя бывает, конечно, да суть-то не в этом. Не потому, что надобно обладать большей резвостью ума, тут гендер не при делах, мужчина-начальник тоже вынужден проявлять умственную резвость, поражающую подчиненных - на то и начальник, это только первогодкам кажется, что начальству сплошь бонусы, а подчиненным сплошь минусы, не так это, сами знаете. Люлей-то как раз начальство огребает, а вышестоящие над начальством и пожестче будут, и погрубее, и ну их в пень, короче, сейчас не о них. Женщина-начальник - это конкуренция. Гендерная конкуренция в прайде, где по факту главенствует женщина - ой-вэй. Конкуренция ж не вербализируется ни разу, то бишь не проговаривается, она просто есть - и все участники регаты о ней знают. Молчат, но знают. Ибо чуют всеми фибрами её, конкуренцию. На этом вступление закончено, перехожу к основной части.

Любая контора состоит из множества подразделений, и все - особенные. Отдел кадров, к примеру. Ухмылки тут лишние, отдел кадров как раз набирает те кадры, которые потом вкалывают, принося конторе прибыль. Внутри конторы кадровики зачастую считаются так себе звеном, необходимым, но не решающим. Зря, но так уж повелось. Бухгалтерия, куда ж без неё. Она считает деньги, проводит договоры, держит руку на пульсе сделок - и её тоже не особенно любят, потому как деньги она считает, но впрямую - не приносит. Опять же спорно, потому как хороший бухгалтер уводит контору от рисков и копеечка к копеечке складывает нажитое непосильным трудом, часто играя на поле, полном проблем, часто приподнося руководству приятные сюрпризы в виде ухода от налогов по причине знания особенных бухгалтерских фишек. Но моя героиня не работала ни бухгалтером, ни кадровичкой. Довелось ей трудиться сейлером, коммерсантом, продажником - солью любой конторы. Нет, не маркетологом, именно сейлером. Работа-то, конечно, с людьми и часто на воздухе, но шапка сейлера ой тяжела. А тут ещё и женщина, вообще так себе расклад, потому как было у неё в послужном анамнезе тринадцать мужчин в подчинении. Ей - тридцать пять, подчиненным - от двадцати восьми до пятидесяти. Так вот вышло.

Героиню звали Мариной Витальевной. Со всех сторон ладная дама, хоть и стерва, что для продажника норма, пусть и печальная. Муж, сын, собака Гаврила, сложный внутренний мир и тяга к прекрасному - всё при ней. Героя звали Димой, тридцать лет, разведён, воскресный папа трехлетнего сына, влюблён в Таню, ассистентку генерального. Отчего разведён - не знаю, но, по слухам, папа бывшей жены большой начальник, нашедший дочери лучшую партию, нежели Дима. И вот Марина Витальевна ни с чего, на голом месте, выделяет Диму среди других подчиненных. Да и как его не выделить, коли умница, коли характер легкий и веселый, коли парень приятен, умен, высок, бровьми союзен, а, главное, сильно помогает департаменту Марины Витальевны в работе. В общем, парень профи - и при этом такой парень, ах какой! И весна на дворе. И муж Марины Витальевны берет себе и уходит в отпуск. И едет с сыном в Крым, печалясь, что отпуск в этот раз не совпал с отпуском жены. Хотя парень у них уже взрослый, так что мужской семейный отдых получился, тоже не худо. Тем более, купаться ещё не сезон, а по горам таскаться - самое оно, и это оба мужчины семейства Марины Витальевны любят больше всего на свете.

А Марина (надоело отчество печатать, простите) остается с дворнягой Гаврилой (помесь дога, эрделя и водолаза, необыкновенное чудо природы, это надо видеть, представить невозможно, какая это удивительная смесь). И тут в конторе случается аврал, Марина задерживает до полуночи свой департамент, Дима из чувства жалости, признательности и подхалимажа (а куда без этого) подвозит Марину до дома - и упс. Гаврила, который не переносит чужих в доме, при виде Димы вдруг становится ласковым и милым, как теля. То есть принимает парня, будто он родной ему. А Дима-то всего лишь поднялся, чтобы Марине не страшно было по ночному подъезду идти. Тут я, конечно, ухмыльнулась - слишком уж банален и притянут за уши повод, на подъезде домофон - это раз, дом степенный, не элитный, но с чувством собственного достоинства, в таких домах алкаши по подъездам спиртное не распивают, бояться некого - это два.

При виде ошалевшего от любви к ближнему Гаврилы бастионы Марины (которые, как вы понимаете, и так уже сильно шатались) пали. Секс, страсть и визги на семейном ложе, все дела. А утром Дима говорит, мол, Марина, не могу - люблю другую и на работе, а уж тем более начальников, предпочитаю не использовать в сексуальном плане, сама понимаешь. А Марина кричит "Люблю!" - и падает в объятья. Напрочь сорвало бабе крышу. Бывает, камня в неё не кину, не зверь же я. Дима имеет бледный вид и начинает думать о последствиях: у неё муж, сын, Гаврила и вообще она его начальница, а у него - ассистентка генерального, которую он вроде любит, бывшая жена, сын и обязательства. И, главное, Марину он не любит. Ну никак. Так, одноразовый секс, а она давай усложнять и примешивать чувства.

А теперь понятное, человеческое, но не устающее меня удивлять. Марина кричит, мол, подлец и скотина, но я его люблю! Напоминаю: она спровоцировала его приход к ней домой, она его хотела, она его добилась, но об обязательствах и чувствах речи не шло. Дима в шоке, потому что Марина хочет объявить об их романе мужу. "Какой роман?!" - справедливо вопрошает Дима и падает в обморок. "Я расскажу обо всём шефу и твоей любимой Тане! (ассистентке генерального)", - сообщает Марина. И Дима опять падает в обморок. Потому что - так нечестно! А как честно - не договаривались, сразу начали предаваться утехам, не до этого было.

Дима собирается подавать заявление об уходе, в общем. Если таки уйдет и не замнёт истории, то тогда он сам Марининому мужу решил всё рассказать.

Мы все - взрослые. Почему при всём этом большинство из нас не умеет просчитывать рисков и договариваться о терминах на берегу - ума не приложу. А Марина закусила удила, говорят, что рвёт и мечет. Дурдом, как есть дурдом.