prosvetj

В ней ничего особенного, на первый взгляд, не было. Тусклый позолоченный багет обрамлял невзрачный портрет какой-то женщины, которая сидела в позе "проглотивши аршин" и выцветшими глазами смотрела в упор на каждого, кто поднимал на картину взгляд. Сухощавая брюнетка средних лет. В руках - венок из бессмертников.
- Мазня какая-то, - сказал он сам себе.
- Ну что вы, - укоризненно ответили ему из-за прилавка лавочки, в которую он зашёл купить трубочного табака, - Вовсе нет. Это работа Антонио Виварини, семейная ценность, своего рода оберег от всяких напастей.
Он обернулся. Ему грустно улыбалась полная женщина, которой он не заметил, войдя в лавку, потому что сразу повернул голову направо - и увидел ту картину.
- Не силён в живописи, - извинился он, - Да и бессмертники не люблю. И взгляд у женщины с картины какой-то странный. Но я, повторяю, в живописи не разбираюсь совершенно. А от чего вас оберегает этот портрет?
Женщина вышла из-за прилавка. Несмотря на сильную полноту, двигалась она изящно. Подойдя к картине на стене, она подняла руку, погладила раму каким-то удивительно ласковым и очень привычным движением, и сказала "Мне её оставил мой муж. Она дорогая, мне часто предлагают её продать - и в музей, и частным коллекционерам, но муж велел мне беречь её. Он был уверен, что она приносит её владельцам долгие годы жизни и постоянный успех в делах".

Он оглядел лавку. Обычная табачная торговля, не бог весть какая ценность, небольшой доход и уж точно ни о каком серьёзном успехе в делах речь тут не велась.
- Но муж ваш, как я понимаю, всё же умер. Вы - женщина не старая, значит, умер он тоже не глубоким стариком, как же тогда насчёт долгих лет жизни? - задал он логичный вопрос.
- Муж мой умер в возрасте девяноста трёх лет, причём за всю жизнь он пару раз болел простудой - и всё, - ответила женщина, улыбнувшись. - До последнего дня он был на ногах, выглядел на шестьдесят максимум и умер легко, во сне.
- О, тогда да, это, разумеется, довод, - удивился он. - Простите меня за личный вопрос, но сколько лет вам самой?
- Восемьдесят один, - сказала женщина.
- Не может быть! - ахнул он. - Я не дал бы вам больше пятидесяти!
- Вот потому я очень дорожу этой картиной, - ответила владелица лавки, - Я могу её продать, да, но пока я верю зеркалу, а оно доказывает, что муж был прав.
- И вы вот так спокойно рассказываете об этом первому встречному? - удивился он. - Картина дорогая, старинная, ещё и особенная, вы не боитесь, что у кто-то непорядочный может её у вас просто украсть?
- Эту картину замечают лишь те, кому положено, - ответила она. - Знаете, не хотите ли чаю?

И он согласился на чай. Хотя спешил, но согласился. Да.

- Я не думала, что картина заберёт меня раньше, чем мужа, - грустно сказала хозяйка лавки, устроившись напротив него с чайной чашкой с утятами по ободку, - но вы пришли и это значит, что мне пора уходить. Впрочем, я всегда знала, что картина благоволит к мужчинам больше, чем к женщинам. Вы - тот, кому она должна быть отдана. Мне не восемь десят один, мне почти четыреста лет, хотя я такая же смертная, как и вы. А муж мой умер в возрасте почти шестисот.
"Сумасшедшая, - подумал он, - Вот же угораздило".
- Вы не правы, я нормальнее самой нормы, - угадав его мысли, сказала она. - И, кстати, вы не сможете уйти, не дослушав меня до конца.

Он усмехнулся и решил встать и откланяться. Но так и остался сидеть. Он чувствовал тело, но словно впал в какое-то оцепенение, будто во сне. Но он не спал, он знал это.
- В ваших глазах ужас, напрасно, - успокаивающе произнесла женщина. - Просто слушайте. Автор картины, Антонио Виварини, как-то нарисовал портрет своей соседки, её вы и видите на портрете. Она не просила его об этом, но в какой-то момент он проснулся и понял, что должен её нарисовать. С венком из бессмертников, никак иначе. Соседка не удивилась и согласилась позировать Виварини. Он был, между нами, средний художник, но это неважно. Важно то, что бессмертным - не людям, нет, а именно бессмертным, древним, тем, о чьём мире снимают фильмы ужасов, ничего при этом в их мире не понимая, тоже нужны свои магазины. Мясные лавки, рыбные лавки, а для курящих бессмертных - такие, какая у меня - табачные. Курящих cреди них много, они же бессмертные и за здоровье не боятся. Плюс у меня ещё и снадобья. Эти лавки важны и удобны для них. Потому некоторым из нас они продлевают жизнь, сроки у всех разные, но они во много раз превышают стандартные людские жизни. Как они выбирают подходящие для них кандидатуры - я не знаю. Соседка Виварини была бессмертной. Белой ведьмой. Она следит за продавцами табачных лавок и отбирает нужных. Потому сегодня ночью я умру, а вы займёте моё место, всё просто. Взамен долгой жизни и, поверьте, жизнь ваша будет интересной, они забирают нашу память о том, какой жизнью мы жили до этого - и не дают нам детей. Всё остальное у вас будет. Удовольствия без последствий для здоровья после них. Путешествия во время законного отпуска, который длится месяц в году, но зато - куда угодно, в любое место мира, по высшему классу. Женщины. Деньги. Яркие эмоции, не превращающиеся с годами в тусклые эмоции старого человека. Вам ничто не будет приедаться. Вам всё будет ново, будто подростку. Всегда. Всю вашу долгую жизнь. Так что плата в виде отсутствия детей и памяти о прошлом - невысока".

Он сидел и слушал. И не верил. И уже убедил себя в том, что спит.
- Как ваше имя? - вдруг властно и громко спросила женщина.
- Я..., - сказал он, пытаясь выговорить привычное сочетание слов собственного имени, - Я...
- Вот и всё, - удовлетворённо сказал женщина. - Вы уже его не помните. Сейчас я отведу вас в лавку, покажу весь табак, скажу, кто какой сорт предпочитает, отдам вам свои записи и журналы учёта товаров, а утром вы вступите в права хозяина лавки. Ночь вы проведёте здесь. Ничего не бойтесь, спать будете без сновидений. Распоряжения насчёт моих похорон я оставлю на вашем ночном столике у кровати. Отныне для остального мира людей вы будете считаться моим племянником, документы на своё новое имя вы тоже найдёте на том же столике.

...Утром он уже продал красный корсиканский острый табак парочке кривоногих шкодливых чертей, одному импозантому вампиру отсыпал горсть табачного угля со специальными добавками для укрепления клыков, кисет кикиморы, находящейся в состоянии любовной драмы, наполнил приворотным зельем из сушеного гриба Рыр - в общем, вполне освоился со своими новыми обязанностями. Картина висела на стене и, если бы кому-то пришло в голову посчитать бессмертники в венке, который держала белая ведьма, выяснилось бы, что одним бессмертником стало больше.

Платой за хорошую службу в лавке бессмертных на протяжении столетий была, конечно же, душа смертного. Но об этом условии картина никогда никого не предупреждала. Картины ведь не разговаривают.

Это мой подарок zolotayakoshka на её день рождения. Просто подарок, без намёков и подтекста в сказке.

Как-то Зевс решил посылать богов с Олимпа на землю, чтобы они прекратили внутренние распри. Да-да, ад - он на земле, а вовсе не на Олимпе, хоть тамошним богам всё время казалось обратное. Несчастный хромоножка Гефест, которому в жёны досталась блудливая Афродита, пытался мухлевать со списком отбытий богов в столицу России. Он ни единой секунды не хотел в неё ехать сам, зато мечтал, чтобы томный Аполлон, противный тип и сноб к тому же, огрёб на энное место приключений аж два раза. Но Афродита и Артемида поймали его за этим занятием, стукнули в лицо и стукнули Зевсу. Зевс, в сущности, был дядькой не злым, но сильно уж его утомили распри детей, любовниц, сестер, братьев и всей прочей шушеры, во множестве слоняющейся по Олимпу, жрущей, совокупляющейся, дерущейся, плетущей интриги и обходящейся ему в немыслимые деньги. Перед своим несчастным сыном Гефестом Зевс и Гера были кругом виноваты, но две мерзавки (Афродита с Артемидой) подловили момент, когда Зевс подписывал счета и занимался бухгалтерией, что гарантировало его наипохабнейшее настроение.
- Что? - спросил Зевс грозно, - Мухлевал, хромоногий гаденыш, со списками?! Тэк-с. Посмотрим. В этом месяце он выписывал двадцать пудов золота... хм... на ворота в тронный зал. Триста пудов платины... И это мне обошлось... Мерзавец какой! Ну-ка быстро зовите его сюда, я ему голову откручивать буду! По самые яйца, паразиту!

Так и случилось, что Гефесту пришлось ехать в Москву первому, против всяких утверждённых ранее списков. Афродита не в счёт, она туда сбегала, а Гефест отправился в целях профилактики внутренних отношений, мать их, эти внутренние, простите, отношения. В самолёте Гефесту не понравилось всё: тесно, неудобно, его огромные плечи профессионального кузнеца не помещались в кресло, стюардессы смотрели сурово, плед оказался вонючим, маленьким и антисанитарным по определению, виски отдавал дикими степями Забайкалья, а вовсе не американским самогоном, а котлеты были явно сделаны из пластмассы. Хромые ноги Гефеста ныли от тряски и сырости, некрасивое лицо то и дело сводила злая судорога, да ещё при повороте самолёта Гефест разглядел в облаках Аполлона, который старательно корчил ему рожи с Олимпа.
- Приеду - зашибу, - прошептал Гефест, напугав благообразную старушку-соседку.

На московской земле Гефест с презрением отмёл все услуги так называемых таксистов, велев им злым голосом учить русский хотя бы за то, что им разговаривал Ленин. Таксисты-ассирийцы тут же продемонстрировали ему отличное знание некоторых русских выражений, за что были взяты за шкирку (по три штуки в одну руку) и были вышвырнуты за двери аэропорта. В общем, Гефест предпочёл электропоезд. В электропоезде Гефесту понравилась облицовка говорящих ящиков, по которым показывали некрасивую тётку, поющую про голубые глазки и вертящую задом похлеще любой срамной тётки в Элладе. Но облицовка! Гефест достал записную книжку и поставил себе первую задачу - найти в этом странном городе пудов семьсот аллюминия. Прибыв на вокзал, Гефест поругался с носильщиком, который пытался стрясти с него за доставку тысячу рублей. Скорее всего, в этот день хамоватый носильщик бросил свою работу и зарёкся спорить с хромоногими на всю оставшуюся жизнь. Гефест был существом прижимистым, если дело не касалось кузницы, инструментов или ковки, потому ни в какие центральные гостиницы не поехал, а снял себе недорогую однушку на Кутузовском. Однушка была так себе, всего-то сто метров площадью да с перебором рюшечек в обстановке. Но зато ванная - о! Металл, пластик, хром - красота! И всего-то пять тысяч рублей за неделю. Да-да, Гефест умел убеждать даже маклеров. К слову, маклер, равно как и носильщик, тоже навсегда зарекся требовать за однушку на Кутузовском пять тысяч евро в неделю, а также иметь дело с хромоногими крепышами некрасивой наружности.

Оглядевшись, Гефест совершенно не понял, чего испугалась эта его истеричка-Афродита. Ну, суетный городишко, да. Ну, железных повозок перебор, причём большая их часть сделана явно криворукими дебилами, а вовсе не профессиональными ковщиками, ему, Гефесту, было невыносиимо стыдно за коллег по цеху. Правда, Гефест видел повозку под названием "Победа" - ту да, ту явно мастерил профессионал. А всё остальное Гефеста разочаровало ужасно. Но это он отвлёкся, а так - вполне сносный торговый город. Ассирийцев много, отчего городу есть что есть, овощами и фруктами завален каждый рынок. Хорошее мясо тоже можно достать, если набить морду мяснику. После набитой морды перебоев с хорошим мясом не бывает. Ну, Красная площадь, да. Бедненько, но чистенько, их бы всех на Олимп свозить да дать на пару тамошних дворцов посмотреть, босяки трехкопеечные, фи! Правда, ворота на Красной площади толковые, Гефест лично проверил каждый миллиметр ковки и остался доволен.

Теперь вот что - слухи о русской водке слишком преувеличены. Водка как водка, но Гера лучше делает. Аполлону, ясное дело, понравится в казино, а девок таких, какие тут танцуют стриптиз, даже козлоногий Пан в услужение не взял бы. Ноги как спички, титьки как арбузы, лица - как маски ужаса в спальне у папы-Зевса, не, Аполлон будет плеваться! Потому Гефест собрал все визитки всех злачных мест такого пошиба, чтобы у Аполлона случился нервный срыв и прободение его божественной язвы. На визитках-то чего написано? Пра-авильно, самые красивые девушки Москвы, Аполлон, паскудник, помчится к ним прямо с вокзала. Придёт, увидит, ну вот вам и пожалте прободение от ужаса!

Два дня Гефест болтался по магазинам, удивляясь, сколь дороги и безвкусны тряпки, сколь блестяща иллюминация в центре столицы, сколь полно арабов и китайцев и сколь крупны яйца у каменного коня, на котором сидит какой-то тип в военной форме. На третий день Гефесту стало невыразимо скучно, он вспомнил, что ворота в тронный зал лежат недокованные, дел на Олимпе веков на двадцать невпроворот, а он тут болтается, как бездомный. И Гефест пошёл в кабак. По дороге свернул в неприметный переулок, увидел надпись "Похоронное бюро "Капут", в витрине которого стоял удивительно безвкусный памятник, выкованный не просто коновалом, а вот просто негодяем и всё тут! Гефест решительно зашёл в этот самый "Капут" и...

...Зевс обвёл собрание суровым взглядом. Собрание потупило глаза, а Арес и Дионис хором икнули, обдав присутствующих густым винным перегаром.
- Молчите? - яростно спросил Зевс, - Боитесь, паскудники?! В тронном зале дует по ногам, ноги мерзнут, а ворот всё нет! Данайцы даров прислали сорок телег, кто станет их перековывать на мечи?! Я ни одной войны нормально начать не могу, мне тупо нечем воевать! Где эта подлючая Афродита? Какая уважительная причина, место, что ль, причинное натёрла, пока мужа нет?! Я вам в последний раз повторяю - немедленно найдите мне любимого сына! Он не выходит со мной на связь, это вы, проходимцы, заставили меня наказать Гефестушку и отлучить от Олимпа! Бродит он сейчас по смрадному городу Москве одинёшенек, а я тут остался без верного помощника, несчастный старик-отец... Времени у вас на всё - час. Либо у меня тут будет сидеть Гефест, либо вы все к чёртовой матери (Гера, я не про тебя) полетите с Олимпа вниз!

Гефест не мог отозваться на призыв отца. Он ковал. Он ковал оградки и памятники, он ковал заборы для богатеев с Рублёвки, он ковал, не зная усталости и проблем с материалом. Хозяин "Капута", депутат Коврижкин, потирал руки и набивал счета в швейцарских банках под завязку. Правда, Гефеста он тоже не обижал, платил сверхурочные и кормил со своего стола, вот до чего Коврижкин оценил кузнечное мастерство Гефеста. Потому, когда огромный суровый дядька с синими волосами и отвратительным селёдочным запахом ворвался в его кабинет и воткнул трезубец в его стол ручной работы, Коврижкин возмутился не на шутку.
- Он не раб мне, господин Посейдон! - завопил начитанный Коврижкин, за долгую депутатскую вахту привыкший ничему не удивляться, - Он сам, по своей инициативе! Он мастер! Он гений!
- Голову отверну, - пообещал Посейдон меланхолично, вытащил трезубец, взял со стола Коврижкина бутылку коньяка и рухнул в кресло, - Веди его сейчас же, шмакодявка пузатая.

"Пузатая шмакодявка" Коврижкин понял, что комедия ля финита, амба и пиндык, что Гефест отковался на его благо и лучше не пререкаться, а то его самого сдадут на перековку. Гефеста пришлось выдать. Со своей стороны Зевс пообещал Гефесту никогда не отказывать в материале для работы - золоте, платине, меди, чего душа пожелает. Дал двоих помощников. Увеличил территорию кузницы. Запретил всем жителям Олимпа говорить в адрес Гефеста гадости. Объявил Гефеста "разлюбезным сыном". Наградил Посейдона - добытчика Гефеста, новым трезубцем с цельной бриллиантовой рукояткой. И удалился в тронный зал с новыми воротами размышлять, так ли уж нужны Олимпу эти профилактические туры в Москву, которая чуть ни лишила его сына?

А Гефест что? А Гефест куёт, аж душа поёт, дни и ночи напролёт. Счастлив Гефест, короче. Абсолютно. Аж завидно, честное слово.

Она маленькая. Она боится темноты и скребущихся в подполе мышей. Она не любит географию, потому что за каждым пятном, нанесённым на карту, видит не название страны, а маленьких человечков, которые живут на этом пятне. География её пугает - это ж сколько разных-разных маленьких человечков живёт на планете Земля! У них, поди, есть кошки, молоко в холодильнике, радостные псы, старушки-мамы, у них наверняка есть любимые книжки и нелюбимые страшные места в городах. А чего? Овраги там разные, дома с заколоченными ставнями, квартиры с жуткими историями, творившимися в них - страшные, страшные места, как в любом городе, деревне и даже крохотном посёлке. У них есть свои тропинки, свои забавные воспоминания, свои мысли и планы на будущее, как всех много, какие все разные, боже мой! Девочка удивляется и проходит мимо карты на стене, которую повесил дедушка в своей комнате.

Вчера дедушка ужасно кричал на девочкину маму. Кричал, кричал, кричал. Девочка мало что поняла, но очень испугалась. Дедушка кричал, что мама - тупая курица без собственной позиции. Что она не видит дальше своего носа. Что на черта он учил её истории с детства, раз она не может сделать ни одного вывода? Дедушка кричал, надсадно кашлял и выкурил много-много сигарет. Мама девочки соглашалась, что она, конечно, курица, конечно, папа, не кричи, тебе нельзя волноваться, хочешь, я тебе чаю сделаю, а? Да-да, папа, да, прости, я не умею делать выводов, но вот выпей валерьянки, пожалуйста, а? Дедушка пил валерьянку из своего любимого стакана, потом ещё немножко сердился, но уже не так громко, потом попросил маму накрыть его пледом и дать уже ему, наконец, поспать, а не болтаться вокруг с грустным лицом.

Вечером мама читала девочке "Вечера на хуторе", показывала, какой забавный человек написал такую дивную сказку, ну такой, знаете, с длинным носом и хитрыми глазами. Девочка смотрела на портрет человека и улыбалась ему. Она-то точно знала, что этот человек был удивительным и тоже разным, иногда, поди, даже ругался, как дедушка. Но потом всегда отходил и тоже просил накрыть его пледом. Удивительные люди - такие разные, а такие похожие. Каждому из них хочется, чтобы кто-нибудь укрыл их пледом, каждому, девочка не то чтобы знала, но чувствовала, что так.

А сегодня утром девочка вышла на крыльцо со стаканом молока в одной руке и ещё тёплой булочкой в другой - и кормила воробья. Воробей, хитрюга, подскакивал по перилам к крошкам от булочки, и, склюнув крошку, немедленно отлетал обратно.
- Забавный, чего ты боишься? - улыбалась девочка, - Я же тебя не обижу, видишь, кормлю и улыбаюсь, ну чего ты?
"Чего-чего, - думал воробей, - сейчас кормишь, а через минуту камнем кинешь, а то я вас, людей, не знаю, уж лучше я на всякий случай отскочу, ну тебя, девочка".

...Хорошая растёт девочка. Правильная. А шишек своих по жизни она ещё получит, конечно. Куда без них, жизнь же. Но мне отчаянно хочется, чтобы она как можно дольше стояла с молоком и булочкой на крыльце - и кормила воробья. Я глажу её по голове, дую на кудряшки и шепчу "Пусть у тебя всё будет хорошо, да минуют тебя боль и беда, маленькая моя, тш-ш-ш-ш, ничего не бойся, лучше пей молоко, просто пей молоко, моя хорошая...".

Мир монашества только на первый взгляд жесток, исполнен аскетизма и жёсткого распорядка, заведённого еще на заре обретения человечеством веры. На второй взгляд он ещё хуже. А на третий он и вовсе невыносим. Но привыкаешь. Ко всему привыкаешь. Особенно если ты монах ордена Смерти. Да-да, той самой, с косой, которая приходит за каждым и вмешивается в его личные планы одним ударом отточенной косы. Да чего там вмешивается, просто рубит те планы на корню. И навсегда. Но, будучи монахом на службе у Смерти, к смертям привыкаешь, как иначе. Капюшон поглубже на глаза, коса аж прозрачна от невероятной отточенности, эмоции - прочь, голова должна быть пустой. "Взы-ы!" - и одной душой человеческой меньше. "Взы!" - и ещё одной. И ещё. И ещё. И ещё...

Смерть выделила своим адептам (а они навсегда адепты, им не подняться на другую ступень иерархии, тут карьеры не сделать, тут один руководитель, бессменный и вечный - Смерть) небольшой земельный надел. Монахи выкрасили стены монастыря белой краской, высадили газонную траву вокруг, поставили маленькую колокольню - всё, как положено. Не зная, чей это монастырь, примешь его за сотни самых обычных. Только сотню обычных найти легко, а в этот не попадёшь, не зная точного адреса. А коли кто со стороны и узнает тот адрес, много их сейчас развелось, любителей чужих тайн, искателей и умников, так вокруг монастыря наложен Смертью отвод для глаз. Каждому любителю чужих тайн, искателю и умнику, место, на котором стоит монастырь, покажется маленькой поляной. И на той поляне любому постороннему враз прихватит сердце, да так сильно, что он опустится на поляну, схватившись за левую сторону груди - и даже не услышит тихого "Взы-ы!". Потому и не бывает гостей в монастыре, ясно.

Ежедневный ритуал заточки кос происходит у монахов посменно. Кто-то в патруле, а кто-то на хозяйстве, им и косы затачивать. Заточка проста: трава у монастыря особенная. Косишь траву и затачиваешь свою косу до прозрачности. Смерть - существо мудрое, всё давно предусмотревшее. Даже наличие такой вот травы для заточки кос. Коса должна быть острее взгляда, в ордене Смерти садистов нет, человек должен отойти в мир иной мгновенно и качественно. Муки - они для жизни. А смерть обязана приходить вовремя и убирать очередную душу профессионально.

- Вы, мои милые, чего это удумали? - удивилась в одно из своих посещений Смерть, - Вы чего это к колокольне примотали, а? Вы в уме у меня тут или совсем уж страдать головой начали, как сопливые гимназистки?!
- Это - воздушные змеи, - тихо прошептал главный монах ордена.
- Что-о-о?! - грозно привстала с кресла Смерть.
- Воздушные змеи, - твёрдо проговорил монах.
- Зачем? - хлестанула его металлом в голосе Смерть.
- ...Так к богу ближе, - прошептал самый младший монах ордена.

Смерть встала с кресла, и монахи ещё глубже втянули головы в плечи. Смерть вгляделась в колокольню. В воздушных змеев, бьющихся на ветру. Оглянулась на монахов.
- Пусть будут, - сказала Смерть, - чего уж. "К богу ближе", надо же... Дети. Хотя... Красиво. "К богу ближе...". Ладно, чего там, люди же... Ладно, пусть будут, идите...

Монахи точат косы, воздушные змеи трогают небо бумажными боками, Смерть ведёт подсчёт душ. Всё правильно. Всё логично. Всё бесконечно. Хотя каждый из нас имеет свой предел, всё бесконечно. Если бы в мирах Вселенной не было такого мироустройства, его бы стоило придумать. Но такое мироустройство есть, и это хорошо. Так к богу ближе...




Фотография взята у foto_arxiv. Спасибо, Макс.

Им дышал воздух. Им были наполнены лёгкие. Носилось в воздухе, кричало со всех первых полос в газетных киосках, прыгало под ноги мячом с соседней детской площадки. Безумие. Оно ширилось в его груди со вторника. Или нет, или с четверга? Нет, всё же со вторника. Да-да, со вторника. Он как сейчас помнил - точно со вторника. Четыре года назад был вторник, обычный вторник обычного рабочего дня. Кот орал с самого утра под балконом, соседи сверху гуляли до отключки. Он заснул в одежде и проснулся с ноутбуком под головой. Нормальное утро, чего там? За пару недель до этого он ушел от подруги, зачем там задерживаться, в самом деле, если она требовала, чтобы он придерживался сексуальных постов, чтобы надолго сохранить мужскую силу, и зачитывала ему дурные статьи из женских цветных журналов? Не-е-ет, чувство новизны кануло в Лету много быстрее, чем раньше, и он ушел без сожалений.

- Мам, ты молодец, - сказал он зеркалу, когда чистил зубы, - Ты молодец. Ты оставила мне квартиру, в которой мне одиноко, но привычно. Как ты умудрилась так выкрутиться, когда я, мудак, всё не мог выбрать время, чтобы сходить с тобой во все инстанции, чтобы эта хата досталась нам, я просто не представляю. Ма, ты молодец. Мне двадцать восемь, у меня есть хата, меня достали бабы, я подожду пару недель, прежде чем заведу новую...

И тут, именно в этот момент, на него навалилось безумие.
- Милый, - сказала мама, появляясь в дверном проёме ванной, - я просто хотела, чтобы ты был защищён. Хотя бы вот этими стенами. Хотя бы от твоей вечной бездомности. Ты ж у меня рачительный мальчик, а? Я была уверена, что ты не сможешь продать квартиру, которую я с таким трудом приватизировала. Ты ж меня любишь, родной? Я была уверена, что да. Я и сейчас уверена, мой хороший.
...Он выронил щетку в раковину и, сглотнув мятный комок, часто заморгал. Но мама стояла в дверном проёме, как влитая. Обычная, привычная, вовсе не забытая. В халате и с ободком на седых волосах. Тёплая, потому что через несколько секунд он повернулся, заревел и обнял её. Она пахла своими обычными духами и саше из роз, которыми она любила перекладывать бельё.

А потом они сидели на кухне, она кормила его творожниками и гладила по голове. И - слушала. Слушала-слушала-слушала про жизнь своего мальчика, про самое важное на земле, во Вселенной, на всем пространстве всего и вся - про жизнь своего мальчика. Своего. Единственного. Мальчика.

...С тех пор прошло четыре года. Мама исчезала, пропадала в потустороннем пространстве, когда он начинал новые отношения и он... скучал. Он знал, что в такие времена ей больно, ей плохо, она истончается - и испуганно бросал очередную женщину, даже не успев осознать, какая она, эта женщина, и что их может ждать дальше. Он страшно боялся, что мама больше не появится в проёме ванной никогда, если он задержится хотя бы на пару дней с этой очередной женщиной. Пусть хорошей, да, но мама! Мама! Мама!

- Мам? - спрашивал он, входя в квартиру и опуская сумку на порог.
- Да, милый? - говорила она.
И он обнимал её и чувствовал, что всё в порядке. У него, взрослого мужчины, всё в порядке. Так и прошло четыре года, так и прошло...

А вот вчера он снова вернулся, а её больше не было. Она не отвечала, хотя он кричал, звал, ревел на балконе, просил, умолял, разбил зеркало, порезал руку... В коридоре висела записка на выдранном из его блокнота листке. Короткая. "Так нельзя, милый".

Безумие. Утром, после бессонной ночи, его догнало то безумие, которое длилось четыре года. И напало на него в отместку за беззаботность этих четырёх лет. Он сорвал куртку с вешалки, рядом с которой висела записка с "так нельзя, милый" - и шагнул в мир. И безумие прыгнуло на него. "Мама ушла" - прочёл он на всех первых полосах газет в киосках. "Мама ушла" - так было написано на мяче, прилетевшем ему под ноги. Облака сложились в эту же фразу и висели над городом, глумясь над ним...

Мама ушла... Он дошёл до гаража, аккуратно выехал из города, не нарушая правил, разогнался на трассе и с упоительным чувством освобождния в груди врезался в опору виадука.