Они не обращают на нас внимания.

Они вообще автономны. Мы все умрем - они останутся одни и будут чувствовать себя вполне волшебно. Более того, они даже и не вспомнят о факте нашего присутствия на земле. И если их трясти и кричать, мол, ну помните, ходили такие на двух ногах, а ноги заканчивались круглой тыковкой, их много ходило, неужели не помните?! - они будут вяло отмахиваться ветками.

Ну зачем им мы, право слово? У них есть фантастические рассветы и туманы над утренней речной водой. У них есть вечная созерцательность. У них есть не "покой и воля", а покой и воля по-настоящему. Безо всяких рефлексий, без нелепых гаданий на ромашках, у них изначально есть всё. Им не надо работать за еду и новый плоский монитор. Они не должны улыбаться начальству и родственникам. Они не способны впадать в тоску, им ведом только зимний безлиственный анабиоз, и даже в этом анабиозе покой и волю у них никто не отберет. Мы можем их только срубить. Распилить. Вывезти в виде чурочек, сложенных штабелями, куда-нибудь далеко от их исконного ареала обитания. Мы можем сжечь их в топке. Или посторить из них дома. И сарайчики. И даже туалет типа сортир можем гордо водрузить на своих шести сотках - из них, из них, родимых. Мы можем всё это сделать с ними и делаем на протяжении веков. А они даже не вспомнят, что мы были, если завтра мы все умрем или массово переселимся к чертовой матери на Юпитер. Мы их тут пилим-пилим, мы из них строим-строим, мы даже изобрели профессию лесоруба. И пилу. Двуручную. Которую можно выгнуть дугой, а потом ка-а-ак отпустить - и она будет звенеть противным металлическим дребезжанием. Мы вообще изобретательны по части "как бы быстренько распилить весь лесной массив планеты". Бензопила с нелепым названием "Дружба" тоже не самый гуманный способ борьбы с ними, белоствольными. Или с темноствольными. С любыми, в общем.

А они стоят и молчат. Вокруг них можно ходить с пилой и топором. Можно носиться рядом с ними в обнимку с бубном. Можно камлать - можно не камлать. Можно распевать церковные псалмы. Можно обнять и плакать.

А им всё равно! Они прислушиваются по весне только к кровотоку влаги, которая подойдет поближе к корням, ближе, еще ближе, не чета вонючим бандерлогам - и корни обнимут ту влагу и начнут её впитывать, впитывать, впитывать... И почки набухнут весной и солнцем. И маленькие трогательные листочки приоткроют глаза. Шире. Еще шире - и вот уже вся ветка зелена. Потом листья возмужают, получат урок жизни, погрубеют и станут басовитого цвета. А потом наступит осень и они, листья, станут желтыми. Бурыми. А кому повезет - красными. И так же отстраненно будут стоять эти самые деревья на берегу этой самой речки и наблюдать за туманом над водой. И им по фигу, что графиня с изменившемся лицом будет мчаться к пруду. Мчишься, графинюшка, да? Ну и мчись, делов то! А станешь топиться - смотри, не распугай туман над водой. Впрочем, можешь и распугать, у тебя ж тоска, да, вроде? Ну вот и топись себе, как все приличные графини, а то задолбала бегать мимо пруда со сплошь изменившемся лицом. Хотя они на твоем месте, деревья-то, бегать бы не стали, а вот встали бы, как сейчас стоят, и тихо бы стояли и смотрели на туман над водой. Осень, графинюшка, осень. Шла бы уж домой, холодно топиться-то... Впрочем, как хочешь, им-то что? Они ж деревья, они и не вспомнят о нас, вымри мы хоть вот прямо сейчас, вот и весь сказ.