prosvetj

Есенину было дурно и похмельно. Не радовали ни новые приглашения на литературные вечера в Париж и Ниццу, не хотелось рассолу, опротивели бабы, сплошь жадные, психованные, стервозные, мерзкие и самовлюбленные. Они водили его за собой, как забавную болонку на поводке, уверенные, что она будет плясать танцы на задних лапках, только помани её конфеткой или косточкой. Да-да, он - болонка. Он выдает стихи, когда его об этом просят, он надрывает горло, надсаживает печень, живет навзрыд и как попало только для того, чтобы когда ему скажут - "Сережа! Ну-ка прочти стихотвореньице!" - прочесть его мгновенно, выдрессированно виляя хвостом. Нет, всё, надоело! Он не тряпка какая-то, он крестьянский сильный мужик, он уедет к чертовой матери в свою деревню, он бросит всех этих хищных шлюх и мнимых друзей, он, наконец, займется в деревне давно задуманной поэмой. Он подобьет лирику, а то она у него раскидана рваными кусками по памяти и нету покоя оттого, что каждый день он что-то забывает, что-то безвозвратно теряет, как-то всё... Эх! Как-то всё легкомысленно, как-то всё по-детски, честное слово!

Вчера, перед тем как окончательно напиться, в голову ему пришла блестящая идея, и тогда он и напился. На радостях. Где теперь та идея? Нету! Проснулся с чугунной головой, одетый, запонки эти (тоже франт нашелся!)оставили багровые отметины на опухшем лице... Поехать, что ли, всё же похмелиться, а то язык во рту, как рашпиль - совершенно сухой и аж десны дерет. Да и в голове просветлеет. Да, наверное. Похмелиться неспеша - и на вокзал. В глушь, под деревенские березы, вон из Москвы, надоело!

Есенин рванул ворот рубахи. Продышался. Выпил стакан воды. С неудовольствием потянулся, подошел к окну и... обомлел. На улице не было ничего. Ни-че-го! Куда-то исчезли все здания, мостовые, кареты и авто, кругом, на весь полет его зрения, был ровный слой тоскливой мутной воды, покрывавшей землю. И беззвучие, оглушающее, страшное, чёрное беззвучие, как в могиле.

Есенин издал горлом судорожный то ли всхлип, то ли стон, и, зажмурившись, замотал головой. Он был уверен, что не сошел с ума. Осязание, обоняние, зрение, похмелье и рашпильный язык - всё было при нем. Даже рубец от запонки на щеке ещё не прошел. Не-е-ет, он в уме, в памяти, он просто... Он просто проспал конец света!

В жутком ледяном молчании Есенин тщательно оделся. Побрился. Надел галстук и черное пальто. Он был великим интуитивистом, он точно знал - на водной глади, заменившей собой его привычный мир, он никого не встретит. Не будут брести растерянные люди, не будут рыдать враз оставшиеся без крова женщины и дети, не будет ничего. Мир рухнул. Есенин остался один. Он многогрешен. Господь уготовил ему такую вот пытку - остаться на Земле единственным выжившим.

Сергей неспеша оторвал тонкую узкую веревку - этакий гостиничный декор к бархатным синим прокуренным шторам. Мыло в мыльнице и шнур от шторы перекочевали в карман черного пальто. Он вышел. Запер дверь на ключ, механически, неосознанно. Спустился по лестнице. Вышел на улицу, обернулся. "Англетер" - равнодушно сообщила ему гостиничная вывеска. Есенин отвернулся и пошел. "Как Христос по воде", - подумал он невесело. Слой воды был тонок, мир представлял собой одну огромную, бескрайнюю лужу. Но Есенин видел то, что ему нужно было в этом вывернутом мире. Он видел дерево. И он устало побрел к нему, ни о чем больше не думая, как только о том, как правильно сделать узел на петле.

Мир был пуст. Космически пуст. А космически пустому миру не нужны поэты и стихи. Есенину больше нечего было делать в этом мире.

Фотография предоставлена и обработана