Слишком быстрое время.

Сегодня утром умерла родственница. Месяц не дожила до пятидесятилетия. Худенькая, милая, всегда готовая помочь, светлейшая женщина. Месяц назад ей диагностировали неоперабельный рак, она просто упустила момент, пошла в больницу только тогда, когда почувствовала недомогание - а чего в неё ходить, когда хорошо себя чувствуешь? И вот. В больнице ей сказали, что увы, песенка спета. Что всё. И (совершенно резонно, кстати) - что больница не музей и разлёживаться в ней нечего. В ней лежат те, кто может пойти на поправку, а она - всё, не может, так что прощайте. Я не виню медиков, ей даже химию было делать поздно. И думаю это лучше, что вот так вот вышло - ни мук годами и десятилетиями, ни пролежней, ни болей, ни дорогих наркотиков и прочих онкологических лекарств, ни жуткой усталости и ожидания её смерти в глазах близких. Но пятьдесят! Всего лишь пятьдесят!

Давным-давно папа, придя с чьих-то похорон, сел на кухне, закурил и каменно замолчал. Было ему тогда лет сорок, наверное.
- Пап, - говорю, - ну что ты? Ну пожалуйста, не молчи, ну всё же кончилось, приходи в себя!
- Эх, ребёнок, - сказал он, играя желваками, - снаряды, к сожалению, всё ближе рвутся. Моё поколение начало уходить. Не поколение старших, а моё, понимаешь?
- Ерунда, - сказала я, - ты такой молодой. И фраза про снаряды - это пошлость, уж прости.
- Тебе это кажется пошлостью, и слава богу, - сказал папа, - Мне - нет. Чёрт, как всё быстро. Как летит время, я ж его просто не замечаю, а оно сквозь меня - и будто не было, будто не со мной, будто не я, будто...
Папа поднял на меня глаза, какие-то больные, воспалённые, с сеточкой полопанных капилляров на белках, и такое непонятное мне было в этих глазах, но такое безысходное, что я перепугалась. И запомнила этот разговор до буквы. До сих пор помню: форточка была открыта, мне дуло по ногам, папа сидел, поставив ноги на перекладину стула, пахло кофе и яичницей, в пепельнице с синей надписью "Ялта - 68" тлел окурок, а моя ещё мелкая тогда душа вдруг враз скукожилась и покрылась трещинками, как школьное окно после удара мячом - за микросекунду до обрушения всего стеклянного массива прямо под ноги завучу.

И такая тоска тогда на мгновение зависла в кухне, будто из нашего с папой мира враз выкачали всё солнце, что в нём было. Маятник ужаса качнулся - раз-два, и ступор кончился так же мгновенно, как и начался.

Так вот сегодня я признаю, слова про снаряды, рвущиеся всё ближе - не пошлость. И ещё: сегодня в кухне, когда я взяла трубку и услышала вой матери нашей умершей родственницы, я вернулась на ту кухню, в папино сорокалетие.

Болит голова. Полопались капилляры. Давит глаза изнутри. А позади, чёрт меня возьми, и в самом деле до обидного мало. И время несётся сквозь меня, равнодушное, быстрое, беспощадное, совершенно не ведающее, что на свете есть любовь, благодарность, привязанность или справедливость. И лицо у времени, будто у статуи: белое, отстранённое и неживое.

И хочется поднять лицо к небу и закричать изо всех сил "Чур не я! Чур не меня! Дай мне время! Мне столько надо успеть!". Только кто услышит? Время же несётся сквозь меня - равнодушное вековым равнодушием и беспощадное извечной беспощадностью...