Маленькие радости большого города.
Aug. 3rd, 2010 09:45 amВчера в метро стоят две тетки лет по пятьдесят – потные, взъерошенные, измочаленные этой духотой и гарью до крайней степени, - стоят, шумно дышат, обмахиваются платочками. Вагон полупустой, тетки расположились напротив дверей, чтоб из открытых окон хоть чуточку дуло. Проехав пару станций, одна из них внимательно смотрит на себя в стеклянную дверь и вдруг, повернувшись к товарке, возмущенно говорит: «Это сколько же я с поплывшей тушью ходила? И ты мне ничего не сказала!». Смотрю – и правда, левый глаз у неё траурно расплылся, подводка уехала к брови, а тушь размазалась под глазом в виде кляксы.
Вторая тетка смотрит на первую и, тяжко вздохнув, отвечает: «Господи, да кому ты нужна по такой жаре? Хоть гудроном себе морду вымажи – никто и не заметит!». Стоят. Молчат. Смотрят на себя в дверные стекла. Первая, с размазанной тушью, поворачивается к подружке и густо прихахатывает – видно, представила, как она бы смотрелась с мордой, намазанной гудроном. Та смотрит на неё, тоже, видно, это дело себе представляет – и радостно гыкает. Через полминуты обе дамы заливисто ржут, пихают друг дружку локтями в бока, а затем переходят в чистую истерику – видно, что стараются успокоиться, но не выходит, хоть ты тресни.
Вагон останавливается, они вываливаются потным клубком сотрясающихся тел на перрон и там, облокотившись руками о колонны, продолжают хохотать, мотать головами, махать друг на дружку руками – и ржут, ржут безостановочно. Двери закрываются, мы уезжаем дальше, в вагоне все истомленно сияют, этакие масляные блины, куча упарившихся смайликов.
- Что жара с людьми творит! – говорит мне женщина, сидящая рядом.
- Да ужас! – говорю я.
Переглядываемся – и начинаем трястись в таком же смехе, что и те две тетки. До слез, ей-богу. Хорошо, что следующая станция была моя, а то прям чистой воды Кащенко: сидит полвагона людей и подавляет в себе хохот, трясясь беззвучно. Состав отъехал, но краем слезящегося глаза я успела зацепить продолжающуюся всеобщую тряску в вагоне.
Когда мы не деремся за деньги, карьеру или выживание, мы все, все до единого - обычные и в большинстве своем хорошие люди. На том стою тридцать восьмой год своей жизни. И стоять буду.
ЗЫ. Я каким-то образом удалила все свои ответы из поста, это всё жара и кривые руки, но я честно ответила всем!
Вторая тетка смотрит на первую и, тяжко вздохнув, отвечает: «Господи, да кому ты нужна по такой жаре? Хоть гудроном себе морду вымажи – никто и не заметит!». Стоят. Молчат. Смотрят на себя в дверные стекла. Первая, с размазанной тушью, поворачивается к подружке и густо прихахатывает – видно, представила, как она бы смотрелась с мордой, намазанной гудроном. Та смотрит на неё, тоже, видно, это дело себе представляет – и радостно гыкает. Через полминуты обе дамы заливисто ржут, пихают друг дружку локтями в бока, а затем переходят в чистую истерику – видно, что стараются успокоиться, но не выходит, хоть ты тресни.
Вагон останавливается, они вываливаются потным клубком сотрясающихся тел на перрон и там, облокотившись руками о колонны, продолжают хохотать, мотать головами, махать друг на дружку руками – и ржут, ржут безостановочно. Двери закрываются, мы уезжаем дальше, в вагоне все истомленно сияют, этакие масляные блины, куча упарившихся смайликов.
- Что жара с людьми творит! – говорит мне женщина, сидящая рядом.
- Да ужас! – говорю я.
Переглядываемся – и начинаем трястись в таком же смехе, что и те две тетки. До слез, ей-богу. Хорошо, что следующая станция была моя, а то прям чистой воды Кащенко: сидит полвагона людей и подавляет в себе хохот, трясясь беззвучно. Состав отъехал, но краем слезящегося глаза я успела зацепить продолжающуюся всеобщую тряску в вагоне.
Когда мы не деремся за деньги, карьеру или выживание, мы все, все до единого - обычные и в большинстве своем хорошие люди. На том стою тридцать восьмой год своей жизни. И стоять буду.
ЗЫ. Я каким-то образом удалила все свои ответы из поста, это всё жара и кривые руки, но я честно ответила всем!