prosvetj

Неважно, христиане мы или поклонники вуду, школьники или суфражистки, профессора или практикующие ведьмы, мамы мы или бабушки, внуки или племянники - не суть, честно. Мы все в конце концов придем к одному знаменателю, которого принято бояться. И это тоже понятно, люди боятся неизвестного, а кто достоверно рассказал нам, что там, за чертой последнего вздоха? Тоннель, в конце которого бьёт по глазам идущего яркий свет? Ничто, тьма и холод бесконечного то ли космоса, то ли надкосмоса? Другая, новая жизнь после приемника-распределителя, где души сортируют по степени греховности? Никто не знает. Никто не верит. Все боятся. Даже буддисты, пусть их лица непроницаемы и мудры, а просветлённые глаза смотрят внутрь себя и даже, кажется, что-то там, внутри, видят. Всё равно, боятся все. Это ведь не зависит от тренированности мозга или характера, это физиология, а ни одно тело в мире категорически не хочет умирать, оно лучше отключит мозг и будет пытаться спастись само, без участия разумной (разумной ли?) деятельности своего хозяина. Чёрт его знает, так всё запутано, так всё размыто, так всё погранично - материя, дух, социум, дикие звери, дикий лес, войны, ненависть, слёзы, нежность, господи, как ты умудрился так запутать вроде бы такой простой клубок из плоти, крови, костей, земли, воздуха и полетов птиц?! Как тебе в голову пришло накрутить узелков, навязать нераспутываемых загогулин, навертеть невидимых нитей там, где должно бы быть, по твоей же логике обустройства мира, голое поле? Не-е-ет, ты затейник, ты даже в голом поле придумал себе забаву - странные потусторонние одинокие шары, мятущиеся "перекати-поле", символ человеческой неустроенности и нелогичности. И ты ещё удивляешься, чего мы боимся той черты, за которой будет что-то другое или не будет ничего? Мы придумали физику, химию, суп из потрошков, игру "Монополия", моторную лодку, сказки, шахматы, роддома, гаишников, самолёты, скакалки, альпинизм и прочую кучу занятий, а ты придумал, что мы смертны. Не стань шахмат или гаишников, мы всё равно останемся теми же самыми людьми, может, чуть другими, а вот сделать так, чтобы не было смерти - нет, это не в наших силах. И мы уходим. Накопив чудовищный опыт за плечами, возмутительную способность выкручиваться и выживать (Макиавелли тихо скулит в углу, устыдившись собственной наивности), абсолютное понимание процессов взаимодействия между людьми и даже планетами, сделав жизнь лучше или хуже, но, главное, поучаствовав в процессе обустройства жизни на земле, мы уходим. Всё равно уходим. И ты грустно улыбаешься, закрывая нам глаза, и шепчешь "Что я могу поделать - жизнь. Так надо. Счастливо тебе".

Мы уходим. Ушли миллиарды до нас. Уйдут миллиарды после нас. Любопытное человечество, жрущее друг друга, не желающее сидеть на месте, с восторгом сующее свой нос туда, где висит табличка "Не влезай, убьёт!". Ты создал нас такими. По образу и подобию, говорят? Ну, тогда стоит умереть, чтобы с тобой познакомиться, ты занятный тип, думаю. И уж точно с тобой не соскучишься.

Ладно, уйдём, ничего не попишешь, закон суров, но таков закон. Только знай - всё обязательно возвращается на круги своя. Вот помнишь, у моей бабушки в деревне я любила ходить босиком по рельсам? До станции надо было бежать часа полтора, но мы, дети, сбивались в ораву и плевали на то, что далеко. Там, прямо у самых рельсов, росла земляника. Нет, она была и в роще, и на полянах в лесу, но около рельсов она была слаще, потому что было "Не смей ни в коем случае бегать на станцию!" и потому что обходчик кричал "Поймаю - уши оторву!". И мы, конечно, выбирали станцию. И обжигающие, раскалившиеся на жаре рельсы. Скидывали сандали - и босиком, гуськом, балансируя детскими худыми руками в царапинах, замазанных зелёнкой, топали по этим самым рельсам, как чинный выводок утят. Рты измазаны земляникой, носы облуплены, ресницы выгорели - вот же было счастье!

Мы приезжали туда и взрослыми. Вернее, нам тогда казалось, что взрослыми, на самом-то деле - юными, вот только царапин на руках было уже не так много. Приезжали, соскакивали с подножки электрички, задирали штанины или юбки, снимали обувь - и непременно шлёпали по горячим рельсам босиком. Традиция, установленная кучкой городских ребятишек, чьи бабушки жили в той деревне. Ну да, мы уходим, да. Но лет через двадцать точно так же выскочит из своей машины девчонка, скинет босоножки - и пойдет по тем самым рельсам. А через пару веков другая девчонка лихо заложит вираж надо заросшим высокой травой полотном старой железной дороги, приземлится на неведомой мне летающей машине, оглянется, улыбнётся, скинет странные прозрачные мокасины пока ещё неизвестной нам конструкции, убедится, что никто не видит - и потопает по старым рельсам, раскинув руки. И у неё, чёрт возьми, будут мои глаза!

Ну да, мы уходим, уходим, не кипятись. Уходим, чтобы остаться. Улыбаешься? Значит, я правильно угадала, да? Молчишь? Ну и ладно. Я ж всё равно знаю, что права. Это важнее многого. Это важнее важного. Я уйду, разумеется. Да.

А мы - останемся. И кто из нас после этого бессмертен?