prosvetj

Когда ты ребёнок - это открытия каждый день. Когда ты городской ребёнок - это центральное отопление, завтрак на утренней кухне под рассеянным взглядом непроснувшейся ещё мамы, теплые носки, нагретые на батарее в ванной, сизый свет от фонарей на заснеженной дорожке, ведущей в школу. Пока идёшь в школу, вспоминаешь лето в деревне. "Скрип-скрип", - говорит снег под ногами. А ты прокручиваешь, как мчался на велике по пыльной дороге, вниз, туда, где озеро и лягушки. И боялся свалиться, потому что разогнался. Как давно это было, ужас! Целых пять месяцев назад, а ты всё ещё помнишь, как пахнет свежескошенная трава и как в кружке парного молока плавали соломинки. Как долго тянется время, ну что ты будешь делать! Ещё только пятый класс и тебе ещё учиться столько лет, что представить страшно. Нет, дождаться момента, когда ты станешь взрослым, решительно невозможно. Как только родители дождались, как вытерпели?! Одно радует - они всё же вытерпели, значит, и у тебя получится. Ну да, это ждать, пока вырастешь - долго, а путь в школу быстрый, вот она, зараза, стоит и светится окнами. А первым уроком этот проклятый инглиш, ху из он дьюти тудей, ну просто каторга!

- Знаешь, Мишка не просто хулиган, а хулиган сознательный! - расстроенно говорит мама папе вечером.
- Ну, что он опять? - говорит папа, закрывая дверь в кухню. Родительские разговоры о воспитании Мишки Мишке слушать не положено. Но Мишка крадётся в коридор и там, втиснувшись в угол, замирает, будто суслик - столбиком. Дверь на кухню приоткрыта, так что Мишке почти всё слышно.
- Я не говорю про то, что учится он только из-под палки, наверное, все мальчишки такие, - говорит мама, - но ведь он совершенно не слушается! Ругаться с ним я не умею, рявкать на него мне жалко, а слов, слов, обычных слов он не слышит! Вещи валяются кучей, в комнате бардак, умываться не загонишь, так ещё и хамит! Сказал мне сегодня после школы "Много ты понимаешь, нашлась тут!" - и дверь перед носом закрыл. Как тебе это?!
Отец, крякнув, закуривает и кричит "Михаил! Иди сюда!". Мишка вздыхает и медленно идёт пред светлые отцовские очи, шаркая тапками по линолеуму.
- Чо? - говорит Мишка, просунув голову в дверь.
- Не "чо", а что, - хмуро поправляет папа, - И будь любезен, дай нам с мамой посмотреть не только на твою физиономию, но и на остального тебя. Проходи целиком, давай-давай!
Мишка идёт на середину кухни и встаёт перед родителями, повесив голову.

После головомойки Мишка сидит в своей комнате и представляет, как уедет работать полярником, - а что? Сбежит, доберётся на поезде, уговорит проводников, скажет, что сирота - и всё, и эти никогда не узнают, куда пропал их сын! Вот тогда они вспомнят, как были к нему жестоки! "Разгильдяй!". "Ты почему в глаза не смотришь, что, сам понимаешь, что это гадко - маме хамить, да?". Хамить! Да если бы он решил хамить, мама бы в обморок упала! Подумаешь, ну, сказал "нашлась тут" - и чего? Она же как банный лист! Знали бы они, какие он знает слова, чтобы нахамить - уши бы в трубочку свернулись! Мишка сидит, распаляясь, кончик Мишкиного носа краснеет от жалости к себе и несправедливости родителей - и в конце концов предательская слеза таки капает на коленку будущего полярника.

Папа заходит вечером, пожелать Мишке спокойной ночи. Мишка лежит, гордо отвернувшись к стене.
- Мишук! - говорит папа, - Ты получил за дело, дружище. И ты это понимаешь, потому что ты умный и справедливый.
Мишка лежит, не поворачиваясь, но отчаянно желая, чтобы отец его обнял.
- Мишук! - папа треплет его волосы, - Давай мириться? Только серьёзно, по-мужски, прошу тебя - не обижай нашу маму. Она девочка, её стыдно обижать. Ты ведь взрослый парень, должен понимать, а, Мишук?
Мишка поворачивается к папе, садится на кровати и обнимает отца. Тот смеётся и колет его своей бородой, заграбастав Мишкино щуплое тельце в свои ручищи.
- Пап! - говорит Мишка, - У тебя ведь скоро день рождения?
- Через две недели с хвостиком, - отвечает отец.
- Можно, я тебе сейчас подарок подарю? Можно? - и Мишка заглядывает в смеющиеся отцовские глаза.
- Тащи! - соглашается отец, которому тоже вечно не хватает терпения дождаться праздничной даты.

На дворе ночь. Мишкины родители сидят на кухне и пьют чай.
- Надо же, будто в лето вернулись, - говорит мама, прихлёбывая душистый чай из кружки.
- Он у нас с тобой хороший, - говорит папа, - Балбес, конечно, но хороший парень растёт, понимаешь?
- Понимаю, - отвечает мама и смотрит, улыбаясь, на коробку из-под обуви. В коробке - мята, душица, зверобой, мелисса, смородина, листья вишни - всё то, что Мишка с дедом собрал в деревне летом, зная, как папа любит такой вот чай. Коробка оклеена бумагой, а на ней написано фломастером, крупно, Мишкиной рукой - "Чай для папы".

...А Мишка спит в своей комнате, разбросав руки, свалив одеяло на пол, запрокинув голову - спит будущий полярник с тонкими пацанячьими ногами. И, если тихонечко подойти поближе, то вы заметите, что Мишка во сне улыбается. Он так хотел сделать папе необычный и нужный подарок. И у него, будущего полярника и нынешнего забияки, это получилось. Потому и улыбается мальчишка, который очень-очень торопится вырасти.

Неважно, вовсе неважно, что он вдруг не наметёт на московские улицы желаемого количества снега, всё равно это будет декабрь. Милый, уютный и суетный - как он может совмещать в себе это, я не понимаю. Но может. Он заполонит витрины блескучей гирляндовой мишурой, он наденет на манекены красные колпаки с помпонами, он разомнёт плечи жителей города - и те станут пробиваться к подаркам с удвоенной силой, будто за их плечами, которые размяли, не стоит этот трудный високосный, как фигура из Прачетта - та, вернее, тот, что с косой. Они смогут пробиться, смогут, как и каждый год до этого. И купят ненужную коричневую тушь, фигурку толстозадой коровы в качестве воплощения будущего года (или конопатого быка с рогами), купят разноцветных ванильных свечей, стеклянных шаров на ёлку, духов, шелков, мандаринов и мяса. Ненужных, но, как надеются люди с размятыми декабрём плечами, способных скрасить им праздник. Хоть на секунду, хоть на йоту, хоть на микрон они смогут приблизить их к большому празднику, который случался в каждом детстве.

...Маша, тянущая шею, чтобы получше рассмотреть часы с псевдобриллиантами в застёгнутой на замок витрине, не купит эти часы. Она купит курьеру из своего офиса три лицензионных диска "Властелина колец". Совершенно спонтанно, не понимая, зачем она отдаёт такие деньги ради курьера с белым шрамиком на рассечённой когда-то давно брови. Он как-то сказал, что ему бы хотелось эти диски, она услышала, запомнила, купила. Зачем? А чёрт знает. Но она едет в троллейбусе и улыбается, приложив ладошку к замерзшему изнутри стеклу. Забавная, нелепая, с тремя дисками и пакетом кефира в сумочке, куда обычно с трудом влезает даже связка ключей.

Сергей Ильич зайдёт в "Летуаль" на Арбате и наполнит и без того до крайности парфюмированный воздух маленького магазинчика агрессивным запахом "Эгоиста", перебивающим все запахи мира. Зайдёт, покрутит шеей, примяв остро торчащие меховые иглы норкового воротника, взглядом подзовёт девочку-консультанта - и купит много-много, разного-разного. Без списка, сам разбирается. И расплатится какой-то невообразимо крутой картой, на которой впору бы написать "Почти абсолют всего".
- Его жена за пять лет этого на себя не выльет и не вымажет, - провожая Сергея Ильича дежурно-влюблённой улыбкой, скажет девочка-консультант.
- Жена? Вряд ли, - ответит хозяйка магазинчика, вставшая за кассу этим вечером, чтобы быстро обслуживать наплыв предновогодних клиентов, - Он купил сразу всем: секретарше, маме, тётке, дочерям, жене и даже бабушке.
- И любовнице, - хохотнёт девочка-консультант.
- Нет у него никакой любовницы, - ответит проницательная хозяйка, - он жене купил средство от растяжек, крем для уставших век и у него пакет был из аптеки, а в нём - бандаж для беременных.
- И что это меняет?! - умрёт от нелепых предположений хозяйки юная девочка-консультант.
- Взгляд, - ответит та и улыбнётся своей сотруднице. Ей, девочке-консультанту, ещё долго работать, чтобы схватывать не норковые воротники и дорогие карты клиентов, а взгляд, тот, когда любят и любимы, когда ко всем с приязнью, но... Да что там, опыт, увы, появляется тогда же, когда и морщинки вокруг глаз. Не раньше. И к девочке-консультанту придёт, наверное. Если хватит души понять.

В последний рабочий день декабря подрабатывающий курьером студент-третьекурсник будет метаться по магазинам, выбирая подарок маме и подходящую открытку для бывшей девушки. Хорошо бы, чтоб продавались открытки с надписью "Ты ещё пожалеешь, что меня бросила, дура!". Но таких, увы, не выпускают, потому он купит открытку с нелепыми ангелочками и розовой надписью "С новым годом, любимая!". А маме рукавички из белой пушистой шерсти и, сверясь со списком, пакет муки, банку сгущёнки, банку ананасов колечками, бутылку коньяка и зеленый горошек. И да, картошки же надо, но это вечером, не на работу же её переть!

- Это тебе, Витя, с новым годом! - скажет Маша на корпоративной вечеринке в офисе и протянет Вите три лицензионных диска "Властелина колец".
- Мне?! - обалдеет Витя и посмотрит в Машины глаза. И утонет, конечно, новый год ведь.
- Да, - смутится Маша, - Ты как-то говорил, что хочешь...
"Бля, во я дурак!" - пронесётся в голове у Вити, студента-третьекурсника и курьера по совместительству, когда он сможет выплыть в реальность из Машиных глаз. Он засунет руку во внутренний карман теплой кофты с капюшоном и вытащит оттуда открытку.
- А это - тебе, - скажет он и протянет Маше открытку. Да, ту, на которой написано "С новым годом, любимая!".

- Ну, народ, вы тут резвитесь, - улыбнётся Сергей Ильич, поставив бокал, - а мне пора ехать. С Новым годом всех! Оле! Гип-гип! И вообще!
- Шеф, чего так рано?! - спросит заместитель, - Неудобно, люди же хотят нормально погулять.
- Неудобно - это если я буду смотреть, как они гуляют. Они стесняются и не пьют. Давай уж сам с ними, пусть расслабятся, - ответит Сергей Ильич.
- Маленькая, - скажет он в трубку, сев в машину, - я уже еду. Нет, я недолго, что ты. Только глотнул шампанского. Глоточек. И я соскучился. Люблю. Жди.

Студент-третьекурсник и Маша уйдут из офиса следом за Сергеем Ильичом. И потом до самой старости будут хором говорить, что никогда не любили корпоративных вечеринок. Скучно там, понимаете?

Ты же просила лав-стори, да, merienn?

"О-о, непременно надо увидеть улицу Красных Фонарей! И кофешопы, сходи в кофешопы, в разные! Начни со спейскейков, о-о! И грибы попробуй, но тут нужен спец, в одно лицо нельзя, не вздумай! Что? Какие ещё, блин, мельницы тебе? Какой там домик Петра?! Где он ваще? В Заандаме? Дура, там такая глушь, чего тебе туда переться?!"

Это всё ерунда. Хотя нет, не ерунда, просто чего кому в Голландии захочется - то он там и отыщет, это вне всяких сомнений. Кто-то поедет в Гаагу, кто-то зависнет в кофешопе, кто-то пойдет смотреть на алмазы Де Бирса, каждому свой леденец на палочке, каждому свой... Я не послушала советов бывалых друзей, у меня своя Голландия, у меня свой Амстердам. Тот, в котором улица Красных фонарей вовсе не гнездо порока и разврата. Вон, видите ту стеклянную дверь? Там негритянка в белом купальнике предлагает себя охочим до её форм мужчинам. Купальник подсвечен яркими фонариками в полу, на улице вечер и не знаю, как там мужчины, а я, обернувшись, вздрагиваю и бегу, прежде чем понимаю, что это не просто висящие в воздухе трусы и две полосочки лифчика. И над ними вовсе не висит на веревочке вставная челюсть, зубы которой отливают дискотечной бликующей синевой, нет-нет, это ж негритянка! Её в темноте не видно, только этот глупый белый купальник и эти крупные африканские зубы, ужас, надо сказать, ужас! Я добегаю до ближайшего кафе, падаю на плетёный стул и заказываю "Гролш" в большой литровой кружке. Уф! Ну она меня и напугала! Хотя испуг уже прошёл, мне уже смешно.

Утром жрицы любви, казавшиеся такими таинственными и прекрасными в своих узких кабинках, уходят, позевывая, с работы. Смыта косметика, волосы забраны в хвостики, натянуты джинсы и майки-распашонки, - как есть чинные фермерские жёны, приехавшие в Амстердам с мужьями на ярмарку сыров. Они разъезжаются по домам на своих чертовых велосипедах, которых перестаёшь бояться только через месяц, не раньше. Житель Амстердама рассекает на велике так, будто с ним и родился, он любит предельный миллиметраж и ты вздрагиваешь, когда за твоим плечом в сотый раз за день звенит велосипедный звонок, требуя немедленно уступить дорогу и прекратить ходить, раззявив рот.
- Зарраза! - рычишь ты по-русски.
- Привыкните, - улыбается тебе встречная девушка, ведущая на поводках пятерых забавных собачек-малюток, - Потом даже замечать перестанете, вот увидите.
- Пока не могу, - улыбаешься ты в ответ, - Ужас как страшно.
- Вы давно здесь? - спрашивает девушка. Ей явно просто хочется поболтать на родном языке. Разве откажешь? Её зовут Мила, она из Евпатории, живёт тут уже пять лет, работает, замужем, ты потом будешь часто её встречать, она выгуливает своих смешных собачат как раз в то время, когда ты идёшь на работу. И имя ей очень подходит, она и вправду милая. И её собачата на неё ужасно похожи - любопытны, глазки-пуговки, боязливы и мерзлявы. О, как ты их поймешь зимой, когда напяленные на тебя майка, футболка, две кофты, свитер и куртка совершенно не будут тебя греть! Ты сибирячка, ты привыкла к сухому морозу, а эти чертовы каналы нагнетают такую влажность, что в твоем теле промерзают все косточки, все до единой!

Правда, блошиный рынок каждый день к твоим услугам, за пару монет можно купить ещё один свитер крупной морской вязки, сходить в гости к Крису, который живёт на барже, это его дом - и он подошьёт тебе рукава, поцокает, что ты переплатила за такое-то барахло, что он мог бы связать лучше... Ему за пятьдесят, ты воспринимаешь его глубоким стариком, это только лет пять спустя ты вспомнишь его голубые глаза с бесенятами и поймешь, что он же был просто парень, даже не дяденька - балбес обычного пошиба для Амстердама. Да, с небольшим состоянием, позволяющим ему не работать и платить налоги за баржу, и содержать её в порядке, и выкуривать два своих вечерних джойнта под свежее пиво, и нескончаемо рассказывать тебе разные истории...

Художник Марис, работающий в Латвии редактором какого-то журнала, связанного с искусством, каждое лето торчит в Амстердаме, тут у него заработки. Ему под тридцать, он легко отпускает в трехмесячный отпуск своих коллег - и валит в Амстердам, как наскипидаренный. Его уже не изменить, он так поступает с шестнадцати лет - и не видит причин меняться. Он рисует, ты сидишь рядом, болтаешь ногами и жалуешься, что тут трудно работать, что местный менталитет совсем иной, что в пять секунд шестого оператор делает морду чайником и требует сверхурочных, хотя всего-то осталось пятнадцать минут, и работа была бы сделана.
- Представляешь? - говоришь ты рисующему старуху-американку Марису. Старуха доброжелательно вслушивается в незнакомую речь, а Марис, растягивая русские слова на классический прибалтийский манер, спокойно отвечает "Женя-я-я, тут не на-а-адо рабо-о-отать. Тут на-а-адо радоваться жизни-и-и".
- Ну ты ж ведь вот, работаешь? - удивляешься ты.
- Я так отдыха-а-аю, - объясняет Марис, опускает пастельный карандаш, критически смотрит на американскую старуху и решает сделать её чуть моложе, чем она есть в оригинале. Старуха, увидев результат, довольно отсчитывает Марису деньги, тот встряхивает соломенными длинными волосами, в которые вплетены медные звенящие фенечки-колокольчики - и ведет тебя в "Посид-д-дим в кафе, ладно-о?".
- Марис, там, дома, у тебя работа, чего тебе здесь? - спрашиваешь ты.
- Тут я очень неплохо за-а-арабатываю, Женя-я, - отвечает он, затягивается сладковатым дымом очередного джойнта, жмурится, откидывается на стул в тихом неприметном кофешопе - в том, который не для туристов, для своих. И добавляет "Этот город надо любить, как ника-а-акой другой. Он о-о-очень хороший. Ты просто пока не понимаешь".

...Я не знаю, где ты сейчас, Марис, но знай - я теперь понимаю. Мне не нужен тур в Амстердам на две дежурных недели, зачем? Я знаю город. Мне хочется иметь возможность приезжать туда раз в году, на месяц, одной - и просто бродить, просто мотаться по Нидерландским городкам, просто дышать, лопая свежайшую, нынешним утром выловленную и засоленную селёдку, просто думать. И одновременно ни о чем не думать. Ты был прав насчет Амстердама, Марис. Да и вообще насчет Голландии. Раз приняв, она прочно занимает нишу в твоей душе - и уже никуда от тебя не уйдёт. Никогда, пока ты жива. А уж осенью, чёрт, как же туда хочется осенью...

Кто бы знал, как всё быстротечно, кто бы знал. Кто бы знал это в юности. Кто бы знал это, сидя за школьной партой и жмурясь, глядя на солнце, бьющее в класс желтыми плотными потоками. Кто бы знал это, говоря "всё кончено" мальчишке-однокласснику, и равнодушно глядя на его слёзы. Кто бы знал, когда на день Ивана Купалы ты с уже пустым бидоном мчишься от пацанов и девчонок, у которых бидоны пока ещё полные, по собственному двору мчишься, знакомому тебе до камушка, до выцарапанного собственноручно "Кравцов - нИдоносок", кто бы знал, как быстро двор станет не таким, взрослым. Кто бы знал, что через пятнадцать лет ты приедешь в этот двор просто посидеть на лавочке, с изумлением обнаружишь, что лавочка всё та же, просто на сто раз покрашенная зелёной краской, и кто бы знал, как у тебя защиплет в носу, когда ты наощупь найдёшь это выцарапанное тобой "Кравцов - нИдоносок" подо всеми слоями краски. Кто бы знал, что детство пронесётся через твою жизнь стремительно, будто мяч в ворота, да ворота уже не твои, ворота вон того пухлого младенца с соской во рту, он будет стоять в этих воротах лет до семнадцати, а у тебя скамейка запасных, эта вот, зелёная. И радуйся, что скамейка запасных, радуйся, потому что это значит, что ты всё ещё в игре. А вон та старушка - она вне игры. Она сидит, одетая в тёплую кофту, в гамаши, поправляет на голове выцветший платок с розовыми цветами, и просто радуется тому, что и ещё одна весна в её копилку лет, что дожила, что вновь видит зелень и старую рябину, что теперь-то точно не помрёт до осени, глупо это - весной да летом помирать. Она смотрит на тебя, трогающую пальцами краску на скамейке, и что-то шепчет. Подойди ближе, уходя из двора, прислушайся.

- Кто бы знал, - шепчет она.

Могли бы уже поставить новые скамейки в старых дворах, что ли! Кто бы знал, как рвут душу эти самые старые скамейки. Не люблю жилищно-коммунальные конторы. У них нет сердца.

Она бросила пить сентябрьским утром давнего года. Допив последнюю рюмку, она зачем-то приставила её к глазу и долго изучала рюмочное мутное дно в оконном проёме. Рюмочное дно было неодобрительно молчаливо, а в стенки желудка постепенно впитывался её последний алкоголь, водка. Она бросила пить, потому что ушла от мужа, влюбилась и сломала каблук - этих трёх причин было вполне довольно для такого серьёзного шага. Влюбилась она, как обычно, в нелепого человека гражданской наружности, которого она, конечно, наделила всякими самыми лучшими в мире качествами: в её голове он был отмыт, выбрит и носил длинное кремовое пальто из кашемира. В её голове он был самым желанным преподавателем на весь университет. В её голове он получил Нобелевскую премию, наследство от бабки-аристократки и в нос от её бывшего мужа. В её голове он купил им просторную виллу на берегу Чёрного моря, а ещё маленький самолёт и большую яхту. В её голове он подарил ей бриллиант и позвал жить с собой до самой старости. В её голове всё складывалось так замечательно, что ей не жаль было сломанного каблука, брошенного мужа и того, что водка закончилась.

Октябрь уж наступил так наступил. Не на что было купить новые сапоги и починить каблук на старых. Брошенный муж немедленно попросил очистить помещение от её присутствия, а подруга, давшая ей приют, начинала нервничать, потому что "приют" растягивался на неопределённый срок. Бросив пить, она стала вялой и безынициативной, за кефиром и хлебом норовила послать кого другого, а влюблённость в человека гражданской наружности отчего-то не радовала. Видимо, сказывалось отсутствие у человека кремового пальто из кашемира. Она начала подумывать о том, что пора бросить курить, чтобы её разрыв с миром людей и их бесконечной пошлостью стал очевиден даже младенцам в ярких колясках. Последним шагом, который мог окончательно погрузить её в пучину отчаяния, стало желание связать человеку гражданской наружности шарф - для полной гармонии с несуществующим кремовым пальто из кашемира. Она долго выбирала подходящую шерсть, бездумно болталась по разным магазинчикам, смотрела вниз, на воду, с набережной, и представляла, как бы ей пошёл чёрный наряд. Он бы дополнил кремовое пальто и на них оглядывалась бы вся Москва, когда бы они шли по набережной, когда бы фонари освещали их пару, когда бы...

Воробью на набережной не было дела до мечтательной барышни, повисшей на ограждении моста. Он был сыт и летел по своим делам. В полёте ему подумалось, что пора опорожнить кишечник - и он опорожнил его, поскольку отхожие места у воробьёв везде, где приспичит. Конечно, нагадил он именно на девушку. Конечно, девушка огорчилась. И даже взвизгнула. Воробей не был глухим, он посмотрел вниз и заложил ещё один вираж, чтобы рассмотреть повнимательней то, что визжало там, внизу.

Она достала из кармана платок, стёрла с плеча воробьиные художества, глянула на воду, на небо, на свои кроссовки - и сплюнула.
- Не бывает кремовых пальто, блядь! - сообщила она в пространство, чем и поставила на своей влюблённости точку.

...Прошло много лет. У неё муж-микробиолог, сын-вундеркинд (так она считает, и не отговаривайте!), двухкомнатная квартира в спальном районе и даже машина-девятка. С той давней истории у неё осталась стойкая неприязнь к воробьям, алкоголю и шарфикам разных фасонов, а вот курить она так и не бросила. И каблук не починила, потому что отныне и вовеки перешла на обувь без каблуков. Всё сложилось, одним словом.

А кремовых пальто не бывает. Не бывает, нет.

Хрусткий воздух с сосулистой взвесью внутри. Первый, наивный, легкий белый-белый снег, осторожно, будто губами, прихвативший верхушки ещё не облетевших деревьев. Холодный салон машины, опрометчиво брошенной у подъезда - лень было ехать в гараж и бежать из него в тёплую квартиру по темноте и хляби. На лужах - узорчатая токая пленка. Лица прохожих немного сероваты, из воротников выглядывают невыспавшиеся продрогшие глаза. Промозгло. Зима неотвратима, как старость и лишний вес. Всю эту массу мыслей, эмоций и судорожных рук, засунутых в карманы, всегда провоцирует именно первый снег. Маленький шок для маленькой души, которая, как говорят, весит всего несколько граммов.

Давно забытая подружка. Стоит, курит и плачет. Ты подруливаешь к остановке, откуда её иногда забираешь по утрам, она садится в машину, тянет из бардачка твои сигареты, закуривает и говорит "Давай напьёмся, а?". Нет, конечно, вам обеим нужно в универ. Или на работу. Или ещё куда, и это "куда" нельзя пропустить за все слёзы мира, но она плачет. Ты находишь компромисс в виде опоздания туда, куда необходимо попасть - и везёшь её в кофейню. Она прихватывает из салона твою пачку сигарет, потому что сама она не курит, бросила, ведь её нынешний парень некурящий спортсмен. Вы садитесь, заказываете два кофе, она кричит в спину уходящей официантке "И двести коньяку!" - официантка спиной изображает "Услышала. Сделаю." - и подружка начинает рассказывать о том, что и так уже ясно. Что они расстались, что они не подходят друг другу (девочка моя, мы обе знаем, что у него другая, они всегда говорят "мы не подходим друг другу", чтобы не говорить "у меня другая женщина"), что отрицательный опыт - тоже опыт, ну, и тому подобный самоуспокоительный жалобный бред. Ты тоже закуриваешь, смотришь в огромные витринные окна кофейни, ёжишься, глядя на снег, прибившийся к бордюрам, размышляешь, куда ты дела перчатки, может, запихнула в шкаф в коридоре, а может - в гардероб в спальне, а может...

Вам приносят кофе и два пузатых коньячных бокала. Ты за рулём, подружка в курсе, она берёт один бокал, выливает его содержимое в другой - и тебя передёргивает от крепкого коньячного запаха. Утренний коньяк очень отличается от вечернего. Но твоей подружке не до деталей, это у тебя машина, загадка про "найди перчатки" и пара встреч впереди. А у неё впереди тягучий пустой день, начавшийся с двухсот коньяка, полный самоистязаний и совершенно ненужного акта эксгибиционизма перед тобой. Она понимает, что глупо жаловаться. Ты понимаешь, что пожаловаться ей необходимо, иначе её голова лопнет и закапает кровью белый столик в кафе. Так вы и сидите друг напротив друга, думаете о разном, чувствуете разное, и только первый снег - ваше общее настоящее. В кафе тепло, но вы знаете, что холод подбирается к нутряному, что уже запускает цепкие сизые пальцы в самую сердцевину тела, и так будет полгода, от октября до марта. "Включительно", - думаешь ты и сама бесишься от этого штампа, накрепко засевшего в голове. А подружка пьёт коньяк частыми собачьими глотками и сосёт после этого лимон. И так противно-тягуче это утро, что ты думаешь уж не бросить ли машину у кафе и не нарезаться ли тоже коньяка, гори синим пламенем встречи и перчатки. Но, представив, в каком состоянии ты окажешься после, сколько лишнего будет сказано тобой и сколько трудного ты выслушаешь от подружки, ты решительно встаёшь и говоришь, что всё понимаешь, сочувствуешь, что пусть подружка приезжает к тебе вечером - и оставляешь их с коньяком наедине.

На улице всё тот же острый холодный воздух, насыщенный льдинками кислорода, в салоне снова холодно, ты машешь рукой подружке и очаливаешь по делам. Вечером она к тебе, конечно, не придёт, уже в обед она поедет рыдать в когда-то такую весёлую общую кровать в съёмной на двоих квартире, она это знает, ты это знаешь, и обе вы, совсем ещё юные, понимаете, что такое случится в ваших орбитах не раз и не два. С вами ли, не с вами ли, но будут ещё и коньяк с утра, и кафе, и промозглые салоны автомобилей - всё будет.

Только ощущение нынешнего первого снега надолго останется с вами. Она стоит сейчас там, в Сибири, у окна, курит и смотрит на снег. Не знаю, вспоминает ли она именно тебя, но столик в кафе и острое детское отчаяние того дня не раз мелькнуло сегодня в её воспоминаниях. А тебе не осталось даже запаха первого снега. Ты давно уехала оттуда, где воздух умеет им пахнуть.

Впрочем, не жаль.

Мы с вами, яхонтовые, не станем брать здорового дядьку или мощную телесами тётку, чтобы провоцировать их на драку. Сами понимаете, победителем из такой драки нам, проводящим сутки за компами, выйти будет сложновато. Мы возьмём среднестатистического мужчину лет сорока, с пузцом, с портфелем и в сандалиях. Вопрос: как это безобидное и пугливое, яко лань, существо мужеского полу довести до состояния «Буйно полезть в драку»? А легко, потому что сейчас вам всё станет ясно, как день.

К примеру, вы юная девушка с красивыми глазами и высокой грудью. Наш среднестатистический мужчина, пусть он будет для удобства называться Пал Семёнычем, как мой математик, чтоб его… Короче, Пал Семёныч всяко на вас западёт и совершенно не будет склонен вас побить. Задачка? Фигня. Вы подходите к нему, воздушная и к поцелуям зовущая, берёте его за его дешёвый галстук и, заглядывая в глаза, нежно говорите «Так это ты, дядя, увёл у меня моего парня? Что он в тебе, старом пердуне, только нашёл?». И уж простите, пока дядя Пал Семёныч в шоке, вы берёте его за причинное место (потом обязательно помойте руки, не разводите антисанитарии!) и громко, чтобы все слышали, говорите «И вот этим стручком ты его и охаживаешь?!». Будь Пал Семёныч меланхоликом в кубе, он и то оттолкнёт вас грубо, очень грубо, неимоверно грубо, обзовёт по матери и наподдаст портфелем. Ежели вам попадётся темпераментный Пал Семёныч, как мой математик, чтоб его, так он вас тем портфелем будет гнать вдоль по Питерской, Тверской или ещё какой Абрикосовой вплоть до Индийского океана, не сомневайтесь.

Или, допустим, к нашему Пал Семёнычу подходит некий юноша годков двадцати, худощавый, с очками на прыщавом носу – с чего бы наш Пал Семёныч стал такого дрища лупить портфелем? Ха! Просто в любом деле надо быть ювелиром! Вы только что слышали (вы-вы, юноша в очках!), как Пал Семеныч сказал в свой мобильник, мол, дочура, как ты, сидишь, готовишься к сессии? Всё, Пал Семёныч у вас на крючке. Итак, вы подходите и говорите, мол, папаша, давно хотел вам сказать, что ваша дочка…м-м-м… очень распущенная особа, сиречь похотливая малолетка, и теперь вы, папаша, должны дать мне денег на лечение триппера, поскольку, мол, сам-то я студент и лишних денег у меня не водится. Тут, юноша в очках, вам потребуется сноровка, потому что Пал Семёныч может вас не только по хребту портфелем, но ещё и ногами в живот. Так что последнюю фразу вам лучше произносить уже на бегу, ну, если вы, юноша в очках, конечно, не мазохист и не обожаете, когда вам стучат по животу сандалиями, обутыми на ноги.

Вариант номер три. В роли жертвы по-прежнему Пал Семёныч, прям вылитый мой математик, чтоб его, а в роли изувера, провоцирующего его на драку, некая древняя бабуля. Бабуля, понятное дело, склонная подраться, иначе на черта ей Пал Семёныч. Итак, бабуля подходит к мирно шагающему Пал Семёнычу и визгливо, громко и матерно начинает ему выговаривать – и семью-то, де, по миру пустил, и пьёт, как пьяные деревья на Амазонке, и картёжник, и бабник, и мать свою горемычную в хоспис на днях сдал! Пал Семёныч ловит челюсть, народ толпится и возмущается, и тут бабуля берёт Пал Семёныча двумя пальцами за кончик носа и начинает тянуть. Знаете, как больно? Если не знаете, вы пока попробуйте, а Пал Семёныч уже оттолкнул от себя бабулю и вовсю орёт «Ты с кем меня спутала, старая дура?!».
- И это ты родной матери?! – кричит бабуля и шлёпает Пал Семёныча по палсемёнычевской попе. Тут разум покидает Пал Семёныча, и он пускает в ход портфель, награждая бабулин филей увесистыми шлепками. Процессия из бабули и Пал Семёныча бежит опять же известным уже маршрутом, то есть прямиком к Индийскому океану, а наша миссия выполнена, мы таки довели нашего Пал Семёныча до белого каления.

И даже если вам повезло родиться рослым детиной – фигня. Обзовите Пал Семёныча старой подошвой, интимно подойдя к нему на расстояние вытянутой руки. Нежно так, ласково, мол, дяденька, да вы – старая подошва, за версту видно! И тогда вы немедленно и стопроцентно стартуете по классическому маршруту, подгоняемые портфелем мирного прохожего с именем Пал Семёныч. Добежите до Индийского океана, помойте в нём ноги. На старт, внимание, марш!

Он был огромен, многоквартирен и давно уже пуст. Его, конечно, нужно было снести, но поборники культуры при слове "снести" начинали кричать своё самое главное, то есть "Культура в опасности!" - и административные органы отступали. Органам хотелось выглядеть культурно, да и особенных денег на снос дома как-то всё не находилось. А поскольку место, на котором стоял дом, испокон считалось плохим, то никто из крутых строительных контор на этот отрезок земли не претендовал. Ещё бы, если тебе с детства втюхивали, что в доме убили человека, потом что в том доме ровно в полночь лает собака, а потом начинает ухать филин, а потом - выть волк, а потом ещё и летучие мыши летать по всем квартирам - ты точно не захочешь заниматься на этом месте строительством.

Местные и не хотели. Зато приехавшему представителю соседнего региона дом и место под ним приглянулись очень даже. Лукавые труженики администрации подписали с представителем прекрасный толстый договор, понашлёпали на нём дивных фиолетовых печатей и стали ждать сноса дома. "Культура!" - завопили поборники культуры. "Аварийное состояние!" - аргументировала администрация и купила культурным гражданам фортепьяно в Дом культуры. На том и договорились.

Представитель вернулся к дому с техникой и кучей маленьких таджиков в весёлой оранжевой форме. Куча таджиков оглядела дом, поболтала между собой на своём птичьем языке и сообщила представителю, чтобы тот сам сносил здание. А им, видишь ли, не позволяет вера, головная боль и мама.
- Мама? - растерянно спросил представитель.
- Именно, - сказали маленькие таджики и эвакуировались в Таджикистан.

"Бред", - думал представитель, осторожно заходя в здание. Здание было как здание. Пустое, облупившееся и захламленное. По полу валялись битое стекло, штукатурка, какая-то пыльная дранина и ветошь. Странно, но пустых бутылок не было, стало быть, бомжи не жаловали этого дома. Представитель ткнул рукой первую попавшуюся дверь. Дверь скрипнула и медленно открылась. За дверью была комната, в комнате на крюке для люстры висел труп. Вполне свежий женский труп. Он повернул на представителя свою скособоченную шею и просвистел "Уходи!".
- Ага, два раза, - нахамил представитель, - Я этот дом купил и денег уже отдал.
Труп удивлённо покачался в петле и исчез. Зато по коридору вдруг побежал волк. Белый и страшный. С пастью, зубами и жёлтыми глазами.
- Ну и чего? - спросил у бегущего на него волка хладнокровный представитель.
- Мимо пробегал, - прорычал волк и, прыгнув в стену, исчез.
Ни летучие мыши, стаей кружившие вокруг представителя, ни мохнатые пауки, ни расчленённый труп в ванной одной из квартир не смогли сломить представителя. Он был малоэмоционален и твёрд в своей решимости, как алмаз. И дом он таки снёс. С помощью таких же малоэмоциональных бурятов. Или чукч? Или... Да кто их разберёт, короче. Снёс - и всё тут.

Что же это были за явления в том доме, спросите вы. А чёрт его знает. Старики говорят, место там было нехорошее. Но теперь уже не переживайте. Там всё протравили. Дустом. И скоро в новый дом въедут такие же малоэмоциональные жильцы - и пропал дом. Ну, всмысле, хана легендам.

...А по ночам собаки в доме будут выть всё-таки. Доберманша из восьмой квартиры от переедания и болонка из двадцать шестой - от нервов. Нет ничего необъяснимого на земле. Неправ был Гоголь.

Опустите мне веки. Благодарю за внимание. Вий.

Была у неё такая дебильная поговорочка, она вставляла её к месту и не к месту. Коллеги где? На обеде? Всё ясно. Сегодня вечером приедешь ко мне? Нет? Всё ясно. Ты мне зачем звонила? А, уже ничего не надо? Всё ясно.

Поговорка эта принадлежала самому взбалмошному существу, какое только было в конторе, Леночке Шталь. Леночке было лет двадцать семь, существом она была весёлым и легкомысленным, работая экономистом, умудрялась постоянно попадать в разные забавные ситуации, терять документы, откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, но начальство её любило и сквозь пальцы смотрело на её выходки. И случилось нашей Леночке влюбиться в начальника отдела логистики, Романа Сергеевича. Роман Сергеевич был дважды разведён, сильно любил выпить и бабником был ну просто первостатейным.
- Тань, - обратилась как-то Леночка к соседке по кабинету, - а правда же Роман Сергеич симпатичный?
- Лен, ты совсем того?! - удивилась коллега, - Он так себе, потом бабник, потом алименты платит в две семьи, ну и пьёт как лошадь.
- Всё ясно! - мечтательно сказала Леночка и больше не спрашивала советов у коллег.

Роман у них случился - будь здоров! Вся контора с придыханием следила, как Леночка сломя голову мчалась вниз в обеденный перерыв, как Роман Сергеич встречал её там с букетом, как целовал её в щёку, как усаживал в машину и увозил на целый час... Куда? А чёрт знает, но вечерами они встречаться не могли, все знали, что Леночка Шталь ровно в семь бежит галопом домой. У Леночки болела мама. Сильно болела - инсульт, парализация левой части тела... Леночка была светлой и какой-то очень трогательной, она не жаловалась на то, что она с больной мамой одна, что сиделке надо платить за "тяжёлую больную" приличные деньги, что на ней ответственность за выживание её маленькой семьи...

А бабник - он и есть бабник. Прошло лето, миновала часть осени - и обеденные встречи Романа Сергеича и Леночки стали происходить всё реже. И уже без цветов. И с претензиями со стороны Романа Сергеича.
- Леночка, - спросила грустную Леночку коллега Таня, - что у вас там происходит, а? Говорят, он хочет, чтобы ты сдала маму в хоспис, иначе грозится бросить?
- Кто тебе сказал?! - дёрнула бровью Леночка.
- В его отделе мужики говорят, - призналась Таня.
- Всё ясно, - мрачно сказала Леночка.

...Леночка не сдала маму в хоспис, конечно же. Мама Леночки умерла зимою, в самые жуткие морозы, когда могилы не роют, а выдалбливают в мёрзлой сибирской земле. Мороз ломил за минус сорок, всё, что касалось похорон, шло по двойному тарифу, Леночка стала прозрачной от усталости, горя и одиночества. Правда, Роман Сергеич хотел помочь Леночке деньгами, но та отказалась. Кое-как пережив похороны мамы и ту страшную зиму, Леночка весною уволилась из своей конторы, продала квартиру и уехала в Питер. Навсегда.

Странно и удивительно, Леночка вышла в Питере замуж за корейца, который вёл в северной столице какой-то бизнес. Леночка Шталь не работает, муж достойно зарабатывает. У Леночки и её мужа нет детей. Леночка расписывает батик для собственного удовольствия и немножко на продажу, так, чтобы у неё были поклонники её творчества. Она всегда с неизменной улыбкой передаёт приехавшим в Питер землякам привет для Роман Сергеича. Когда Роман Сергеичу, женатому в третий раз, передают от Леночки приветы, он грустно говорит "Спасибо" и долго-долго стоит в курилке, прикуривая одну сигарету от другой.

...Морали никакой. Не сложилось у людей. Мне кажется, всё ясно.

Сидит, укутавшись в подобранный на Арбате полиэтиленовый прозрачный плащ, и недобро зыркает на прохожих. Простуженный нос крючком, в ушах – наушники с заунывными песнями горцев, на челе – неудовольствие, в правом кармане – пузырёк со зверской простудой.

По дороге, ведущей к школе, в классики, расчерченные мелом на только что подсохшем асфальте, прыгает мелкое существо в розовой шапке с помпоном. Кидает пуговку, заливисто хохочет, и снова прыгает. Непогода, узрев сие существо, заходится в приступе бронхитного кашля и пугливо прикрывается полой прозрачного плаща. Она знает, что мелкое существо именуется Прекрасной Весенней Погодой, потому и боится, натурально. Чует, зараза, что время её уходит, но напоследок таки пакостит. Бочком-бочком слиняв от пузатой мелочи с помпоном, Непогода мчится в метро. Вихрем. Вынув из метрошного угла свою железную тележку и водрузив на неё клетчатую сумку с ненужным тряпьём, Непогода мощным последним броском вонзается в суетную утреннюю толпу, едущую по эскалатору. Отточенным движением когтистой руки Непогода достаёт из кармана пузырёк со зверской простудой и, ухмыляясь, выливает его на ступеньки эскалатора.
- А-пчхи! – звонко приветствует зверскую простуду пожилой дядечка с пузцом и туго набитым кожаным портфелем.
- Кха! – вторит ему девица в мини-юбке и тонких колготках на замёрзших до розовых пятен ногах.
- Бля! – сморкается в неуставной носовой платок в цветочек высокий военный.

Мелкое существо с помпоном замирает в прыжке над классиками, вертит головёнкой и плавно опускается на асфальт. После чего неуловимой позёмкой с бликами розового в самом центре означенной позёмки мелкое существо с помпоном веером летит в метро.
- Фу-у-ух! – дует мелкое существо с помпоном на чихающего дядечку с портфелем.
- Фу ты чёрт! – говорит дядечка с облегчением и ослабляет галстук, - Прямо приступ какой-то был, думал, в обморок грохнусь, - объясняет он своё поведение девушке на нижней ступеньке.
Мелкое существо в розовой шапочке с помпоном гладит кашляющую девушку в мини-юбке по голове, девушка прекращает кашлять и, взглянув на дядечку, кивает ему головой, подтверждая, что у неё тоже чуть-чуть не случилось обморока.
- Ну-ка дай немедленно платок! – звонко требует мелкое существо с помпоном, усевшись на плечо высокого военного. Военный недоумённо озирается и деревянно роняет платок на эскалатор. Мелкое существо с помпоном довольно спрыгивает с его плеча, мимоходом впихивает в изумлённо открытый рот военного оздоровительный леденец и, подхватив улику (неуставной платок в цветочек), решительно подлетает к колонне и вытаскивает оттуда за шкирку съёжившуюся Непогоду. И вдруг выясняется, что всё, из чего состоит Непогода – это грязная сумка на колёсиках, покоцанный плащ из мусорки и два озверелых глаза жёлтого цвета, которые с затухающей болезненной яростью смотрят на радостное мелкое существо с помпоном. А мелкое существо смеётся, глядя на остатки некогда могучей Непогоды, щёлкает пальцами – и на месте Непогоды остаётся только неуставной носовой платок в цветочек. А Непогода – фух! - исчезает непонятно куда. До следующей осени. Думаю, прячется по мусорным бачкам и поит местных алкоголиков дешёвой сивухой – именно так все Непогоды мира копят силы для новой атаки на климат и человечество. Но толку-то об этом думать, вон, солнце на улице и асфальт подсох.

…Ну-ка, что там за мелкое существо в розовой шапке с помпоном рисует классики во дворе за окном? Ну точно, ещё маленькая, но уже Прекрасная Весенняя Погода. Вон и неуставной платок в цветочек торчит из кармана её курточки… Ну слава богу, дождались!